ТВОЯ ПОЭМА
Клаве
Сегодня/ июня первый день,
рожденья твоего/ число.
Сдираю/ я/ с календаря
ожогом ранящий/ листок…
О, раньше! / Нам с тобой везло.
С цветами/ в тишь,/ пока/ ты спишь, ―
с охапкой лепестков/ и лент
будить губами,/ тронуть лишь
вопросом:/ «Сколько тебе лет?»
И на руку/ надеть часы:
«Красивые они,/ носи…»
Не будет больше/ лет тебе!
Часам/ над пульсом/ не ходить!
Но я ж привык/ будить,/ дарить,
вывязывая/ вензеля
из букв:/ Ка, эЛ, А, Вэ, и А…
Как быть? / Что подарить теперь,
чтоб ты взяла?.. / Стихи одни,
где мы с тобой/ сквозь плач видны,
где «ты!» ―/ в слезах воскликну я,
твоя поэма! / В горький срок
я,/ как с ожога бинт,/ сорвал
с календаря/ листок,/ даря
запекшиеся в ночь/ слова.
Теперь ничто―/ стихи одни
меня/ мечтой/ вернут в те дни;
в стихах/ я возвращаюсь вновь
в тревогу снов―/ дорогой вспять
опять в свою беду,/ опять
в бреду/ сведенных болью/ рифм
я в комнату/ к тебе/ бреду.
Опять/ твой столик,/ твой стакан
и столько/ склянок,/ ампул,/ игл!
И лампу/ доктор ловит лбом,
циклопа/ никелевый глаз
наводит блик/ на ужас язв,
о,/ в горлышке твоем/ больном.
Каких тут/ не было врачей!
Чей стетоскоп/ с тоской/ не лег
на клочья легких/ у плеча?!
Едва стучит/ в руке врача
твой/ нитевидный пульс! / Твой бред.
Твой лоб/ нагрет/ ладонью проб.
― Как голова? / ― Немного льда?
А как погода? / ― Холода… ―
Я лгал:/ три дня,/ как таял март,
лишь утром/ лужи леденя.
Под сорок/ жар/ взбежал/ с утра.
То капли каплил/ невпопад
гомеопат. / Принес тебе
тибетский лекарь/ пряных трав.
Рука профессора/ прижгла
миндалины. / Пришла
старуха знахарка. / Настой
на травке/ принесла простой…
Ты говорила мне:/ ― Лечи
чем хочешь―/ каплями,/ травой… ―
И пахли/ грозами лучи
от лампы дуговой/ А ты
уже ловила воздух ртом.
И я/ себя/ ловил на том,
что тоже/ воздух ртом/ ловлю
и словно за тебя/ дышу.
Как я тебя люблю! / Спешу ―
то причесать тебя,/ то прядь
поправить,/ то постель/ прибрать,
гостей ввести,/ то стих прочесть…
Не может быть,/ что ты/ не сможешь жить!
Лежи! / Ни слова лжи:/ мы будем жить!
Я отстою/ тебя,/ свою…
И вытирал/ платочком рот,
и лгал―/ мне врач сказал:/ умрет.
А что я мог? / Пойти в ЦК [цэка]?
Я был в ЦК [цэка]. / Звонить в Париж?
Звонил. / Еще горловика
позвать? / Я звал. / (А ты горишь!)
Везти в Давос? / О, я б довез
не то, что на Давос―/ до звезд,
где лечат! / Где найти лекарств?
И соли золота,/ и кварц,
и пламя/ финзеновских дуг ―
всё! / Всё перебывало тут!
А я надеялся:/ а вдруг?
А вдруг изобретут? / Вокруг
сочувствовали мне. / Звонки
товарищей,/ подруг:/ ― Ну как?..
Как/ руки милые/ тонки!
Как/ мало их/ в моих руках!
Потом остался/ морфий. / Я
сам набирал/ из ампул яд.
Сам впрыскивал. / А ты несла
такую чушь/ про «жить со мной,
про юг/ и пляж со мной,/ про юж…
и ляг со мной,/ родной…»
И бредила:/ «Плечом/ к лучу,
на башню Люсину/ лечу,
к плечу жирафик/ и верблюд.
Родной,/ я так тебя люблю,
так обожаю,/ всё терпя
лишь для тебя!..»
А морфий/ тащит/ в мертвый сон,
и стон,/ и жар/ над головой,
и хрип/ чахотки горловой.
Ты так дышала,/ будто был
домашний воздух/ страшно затхл,
и каждый вдох/ тебя губил…
Покорность странная/ в глазах.
Вдруг улыбалась,/ пела вдруг,
звала подруг,/ просила ― мать,
потом/ на весь остаток дня
всё перестала/ понимать.
Под ночь/ увидела меня
и издали уже,/ из нет ―
последним/ шепотом любви: ―
А ты смотри/ живи,
еще Володька есть… ―/ И в бред,
в дыханье,/ в хрип,/ в ― дышать всю ночь.
Помочь/ никто уже не мог.
Врач говорит,/ что он не бог.
Я бросился/ на свой матрас,
и плечи плач/ потряс. / Устал
и утонул/ во сне. / Я спал
среди каких-то скал/ с тобой,
еще живая ты! / Губой
ресницы трогаю,/ пою:
ты мне нужна,/ ты мне мила!..
Стук. / Просыпаюсь. / В дверь мою
мать постучалась:/ ― Умерла…
Прошло/ лишь тридцать дней пустых,
как пульс утих,/ как лоб остыл,
как твой/ последний след/ простыл, ―
от того дня,/ как не к тебе пришли,/ а к ней/ друзья, родня,
лишь тридцать дней,/ как вместо/ «ты»
ты стала «та»,
как Тышлер/ на квадрат листа
тушь наносил/ и не просил
«не двигаться!» ―/ она сама
себя/ как мертвая вела,
сама/ не двигалась. / С ума
я не сходил,/ а больше сам
мать/ успокаивал;/ снимать
ее с постели в гроб/ пришел,
и платья/ синий шелк/ в цветах
оправил сам,/ и к волосам
приладил с дрожью/ косу ту,
что бронзой/ светится насквозь…
Вокруг/ и в гроб/ побольше роз,
чтоб ей/ лежалось,/ как в саду.
Прощай, прощай! / Я девять лет
брал счастье/ за руку/ и вел, ―
и нет/ его! / Я должен встать
и жизнь перелистать/ и, встав,
начать/ всё/ с чистого листа.
Как/ мир за месяц/ поредел!
Ну да,/ я здесь,/ а Клава где?
Где/ эта сказочная «Гда»,
жизнь,/ где без нас идут года?
Нет! / Я не мрачен. / Я хочу
войти с другими/ к жизни в дом,
пробиться/ к чистому лучу
поэзии/ своим трудом.
Я говорю:/ работай,/ лезь
по строчке/ лестничной/ к звезде!
Я не уйду. / Я жив. / Я здесь!
Ну да,/ я здесь,/ а Клава где?
Вначале,/ десять первых дней,
я позабыл/ рыдать над ней.
Меня знобил/ какой-то грипп
больного полузабытья.
Должно быть, я/ не влип/ еще
в топь/ трудной жизни/ без тебя.
Как прочно/ всажен в ребра нож, ―
должно ж/ так сердце наболеть,
чтоб на балет/ пойти в Большой.
С оглохшей/ наглухо душой
шел/ в «Метрополь»,/ часов до трех
в ночь/ на бульварную скамью,
в полузнакомую/ семью, ―
я стал тащиться/ в те места,
куда б не стал/ ходить при ней,
но только не домой,/ где ждет,
где жжет меня/ мой враг стальной…
Мыслишкой―/ сразу кончить всё ―
не слишком страшно/ сжать висок.
Подумаешь! / В Москве ночной
при телефоне/ эта мысль,
как ни томись,/ была вполне
карманной,/ тихонькой,/ ручной.
Но дома! / Где лежит пятном
да,/ на пол пролитый/ ментол
и стул/ на коврике цветном,
вся наша мебель,/ старый стол…
Там эта мысль/ меня могла
пугнуть из-за угла.
Но где-то ж надо спать! / Всё та ж
на третий/ лестница/ этаж.
Потащишься―/ в передней свет,
а Клавы/ просто дома нет.
Нет… / Клавы/ просто нет―/ всерьез!
Ни роз,/ в каких лежала,/ ни,
косы/ молчат ее часы,
свернулся змейкой/ бус янтарь,
и цепко/ держит календарь
несорванные дни.
Тут старый/ с платьицами шкаф,
доха в духах,/ белье ее,
подаренные пустяки,
мои стихи/ в тетрадке и
две прядки/ русые/ твои.
Еще тогда/ я срезал прядь,
в тетрадь/ упрятал/ и достал,
и на столе,/ косясь/ на них,
я стал/ раскладывать пасьянс
из локонов твоих/ льняных.
На счастье/ клал их/ так/ и так,
гадал,/ подглядывал/ под масть
льняных,/ соломенных,/ витых.
Как я ни жулил,/ ты―/ не выходила!
Как ни старался,/ ты―/ не получалась!
Никак!
Глазами/ в синяках бессонниц
я увидал свой
револьвер/ с сизой синевой.
Он ― маузер,/ он вот такой:
попробуешь рукой/ на вес ―
он весь/ как поезд броневой,
стреляться из него―/ как лечь
под колесо. / Свое лицо
я трогал дулом. / К жару скул
примеривал,/ ко рту,/ к виску
и взвешивал/ в руке/ заряд,
где десять медных гильз/ горят.
Мне жизнь не в жизнь,/ а выход ― вот.
Нигде,/ хоть всей землей кружись,
нигде―/ в воронежском селе
двойник любимой/ не живет.
А выход вот:/ в стальном стволе,
в сосновом/ письменном столе.
На! / Прислонись/ к стене,/ и стань,
и оттяни/ замок к себе,
пусть маслянисто/ ходит сталь
в крупнокалиберной судьбе.
Тебя обстанет/ цепкий ад
рефлексов,/ сопряженных с ней,
во сне/ ее глаза стоят.
Скорей вложи обойму, на!
Стихи? / Она! / Весь мир? / Она!
Ты будешь плакать/ у окна
и помнить,/ помнить,/ помнить лоб
с косой соломенной/ и рот ―
у всех дверей,/ у всех ворот,
куда тебя/ ни привело б.
Но, знаете,/ я думал жить.
И лучше,/ что замкнул на ключ
свой стол/ и в нем железный ствол.
И ключ―/ столу на уголок,
и лег,/ не зарыдав/ в тот раз,
на свой матрас.
Не спал,/ сквозь пальцы/ видел я:
ключ сполз,/ сам/ ящик отпер,/ щелк
и выглянула из стола
насечка деревянных щек
и указательный/ ствола.
Револьвер мой/ вспорхнул,/ поплыл
под потолком лепным,
кругом,/ кривым когтем вися.
Вся/ комната кружила с ним,
с патроном запасным. / Кружил
и у подушки/ врылся в пух,
как друг,/ что лучше новых двух
и издавна/ со мной дружил.
Пока он ждал/ бессильных рук,
я вспомнил:/ у меня есть друг
на Трубниковском. / (Серый дом,
крутая лестница/ и дверь…)
Не вспомни я о нем,/ сейчас
я б не ходил/ среди живых.
Срываешь дождевик,/ бредешь
в плеск―/ в дождь,/ тоску свою таща,
текут со щек―/ еще! еще! ―
капельки плача/ и дождя.
Лишь я вошел к нему,/ лишь сел,
сказал,/ что заночую тут,
что дома моют,/ окна трут
и куча дел,―/ как телефон
вздрогнул,/ звоночком/ ночь дробя.
Друг/ трубку снял:/ ― Кого? Его?
и трубку протянул:/ ― Тебя. ―
Шел/ шепот/ медным волоском.
(Алло? / Не Клава это, нет!)
То проволочным/ голоском
револьвер/ шепчет/ в ухо мне.
Внушает:/ «Я могу помочь,
ночь/ подходящая вполне
для наших с вами/ дел. / Предел
я положу/ желанью жить.
Позвольте/ положить/ в висок
вам сплава/ узенький кусок.
Вас Клава б/ не ругала/ за —
глаза,/ что вы идете к ней.
Вам/ дуло―/ выход из любви,
из ада/ «нет ее»,/ из дней
без глаз ее,/ без губ,/ без рук, ―
вы ж как без рук…» / И я пошел
к Большой Ордынке,/ к тупику,
домой―/ где ждет меня,/ где жжет,
маня,/ меня/ мой враг стальной…
Бульваром Гоголевским,/ где
в наш старый дом,/ да,/ каждый день,
мы шли вдвоем. / Где ни пройдешь,
весь грунт/ нас помнит от подошв
до рифм/ прочитанных поэм,
от Гоголя/ до буквы «[э]М».
Как пить―/ не пивши тридцать дней,
как есть,/ не евши… / Я ― о ней!
Как шарят папирос/ (курить!).
Где тень/ ее/ среди берез?
Как повторить/ пропавший день?..
… Я отпер/ ящик. / Отпил/ пыль
с губ/ и сошел с ума уже.
И вынул маузер. / Он был
груб,/ туг в ходу/ и длиннорыл.
Открыл/ сине-стальной/ замок…
Мой сын/ агукнул/ за стеной,
пролепетал, замолк. / Как вор,
я сдвинул скобку,/ снял затвор,
пружину вынул,/ вырвал ствол,
стальную сволочь/ мял и рвал,
развинчивал/ и вынимал
из самой малой части/ часть…
Сейчас/ он сам умрет,/ сочась
холеным маслом льна ―
его слюна;/ лишь лязг/ да бряк,
разобранный добряк―/ лишь грязь,
грозящий брак/ кусков стальных…
О, убежать, уснуть от них!..
Да, лишь бы сон/ и я спасен!
Спит сын/ и видит грудь во сне…
Голос любимой/ пел/ во мне.
«Смотри живи…» ―/ напоминал.
Вот беленький,/ как школьный мел,
бай-бай, и спатки―/ люминал…
Да… / Три таблетки/ в три глотка…
Мне три годка… / Пополз щенком
под стол,/ под свежую сосну.
Коснулся/ наволки щекой
и/ камнем/ вниз/ пошел/ ко сну.
На самом дне,/ на травах снов,
я снова/ рядом/ шел с тобой
тропой/ в цветы,/ в дыханье сна.
И снова―/ не «она»,/ а «ты»!
Мы шли/ в сплошной ромашкин луг,
луг был/ как хоровод подруг,
как сбор/ в «День белого цветка»
в пользу чахоточных больных.
Мир белых солнц! / Ты ходишь в них,
цветам не больно―/ так легка.
И машет нам/ ромашек луг.
Мы шли,/ не размыкая рук,
и я тебя просил:/ ― Нет сил
мне жить, родная,/ без тебя,
позволь с тобою/ вдаль пойти,
нам по пути… ―/ Ее глаза
мне жалко бросили:/ «Нельзя».
Мы вышли вдруг/ на новый луг, ―
луг незабудок/ начал цвесть;
трудом/ голубоглазых швей
он в крестик шведский/ вышит весь
и весь―/ в цветочную пыльцу.
А синий цвет/ тебе к лицу,
твой сарафан/ из луга сшит.
― Куда спешить? / Мы сядем здесь,
послушай,/ взвесь,/ мне трудно врозь,
не брось/ меня. / Обсудим всё:
я в сотый раз прошу―/ пусти!
Один/ бродить я не могу! ―
Как жаль тебе меня,/ прости,
но/ «нет»/ с твоих слетает губ.
Мы вышли/ на жужжащий луг
жуков,/ кузнечиков/ и пчел.
С тобой/ я локоть к локтю/ шел
и терся о плечо/ щекой.
Рой пчел/ кружился у волос,
кололся колос,/ рос щавель,
на камне/ мох/ ржавел/ у ног.
Туберкулез―/ он мог/ отнять,
я ж/ только мог тебя обнять
и так остаться,/ обнявшись.
Выскальзывала/ ты из рук.
Весь/ в парашютах,/ снялся луг
и―/ одуванчиками―/ ввысь!
Отсюда/ вышли мы/ к Тверской,
она спускалась/ вниз, к Неве,
к нам/ ветерок подул/ морской,
плыл Севастополь/ в синеве.
По Ленинградскому шоссе
прошли/ Воронежем в село,
где снова луг/ стоял в росе,
где детство/ ситчиком цвело.
Ордынкой/ вышли/ в Теберду,
Эльбрус/ укутан/ в снег-башлык,
по трещинам его,/ по льду
мы к морю Черному/ сошли.
Там сели в лодку мы/ без слов,
на ней была/ кровать/ и гроб,
по улице Донской/ веслом ―
венком/ с автомобиля греб.
И я молил/ твои глаза,
и все:/ нельзя,/ нельзя,/ нельзя…
Не блажь/ ведь то, что я прошу!
Куда-нибудь/ еще/ пойдем!
Был перед нами/ желтый пляж,
и моря шум,/ и волн подъем,
и край пути/ с тобой вдвоем.
Ты просишься/ проститься,/ но
я обо всем/ просил давно.
Уже дошли? / А мне куда?
Как/ морем/ прошагать года?
Чем без тебя/ дожить до ста,
мне лучше,/ тронув свой висок,
пустынной дюной/ урны/ стать,
к часам песочным/ лечь в песок…
Как хочется/ тебе со мной
играть/ в наш милый/ мяч земной!
Заплакать/ не расстаться нам:
что тут―/ слеза,/ то выстрел там.
Нельзя,/ чтоб с глаз/ сползла слеза!
Ты,/ не заплакав,/ от груди
ребенка отняла,/ дала
и молвила:/ ― Один иди… ―
И взгляд ее/ на мне замерз,
и лоб ее,/ прохладней льдин,
губами тронул/ и один/ пошел…
Я/ ногу на волну/ занес
и сразу/ поднят был/ волной,
Ступил,/ качнулся,/ как больной,
и соскользнул с волны,/ и вновь
зеленой пеной/ брошен вверх,
как смытый с верфи/ мачты ствол,
я стоймя/ с волн/ сходил и шел
с щекою сына/ на щеке.
А вдалеке―/ да,/ ты одна
видна/ в песчаном пляже сна,
да,/ как сквозь воду,/ неясна…
О,/ помыкало море мной!
Нас/ Ной не взял/ в ковчежный дом,
каюту/ в чреве/ не дал кит.
Мойсей/ сияющим жезлом
морской воды/ не раздвоит.
Качаясь/ на своих двоих,
я/ это море/ мыкал сам
то пеной вверх,/ то ― ух! ―/ к низам,
в бутылочно-соленый/ пласт.
Шагать по ним,/ да не упасть!
Мальчонку/ я прижал/ к пальто,
чтобы не то/ что хлёст воды,
а дым,/ а капелек пыльца
не тронула/ его лица.
Мой трудный шаг/ в подъем и спад,
баланс/ у гребня на горбе,
то бульканье/ и бурю ту
он люлькой/ представлял себе.
(«Качают,/ ну и буду спать…»)
Сынишка,/ он сквозь сон:/ «Агу»,
а ты/ на берегу,/ не ждешь,
нет,/ наша встреча/ не близка,
ты только/ блёстка/ солнца/ в дождь
в полоске узенькой/ песка.
Шаг―/ и того не отыскать.
И нет/ полоски/ позади.
И шторм/ затих. / Шуметь-то/ что?
Всё глаже/ водяные рвы,
а дальше/ завиднелась/ гладь
ниже воды,/ тише травы,
волна/ аж просится:/ «Погладь».
И я/ с волны/ ступил/ на зыбь,
вглубь/ стая рыб,/ и ил,/ и штиль
хвост солнца/ морем распустил…
Тут/ новый берег/ подан мне,
в ладонь/ камней/ положен порт.
Я вытер/ пот/ воды и слез,
с подошв ракушки сбил/ и сквозь
шаганье улиц/ в жизнь прошел.
Куда я вышел? / Стал,/ прочел
двух новых улиц имена.
Припоминал… / Не я,/ а сын
смотрел/ впервые/ окнам в синь.
Проснувшись/ в мире/ первый раз,
трамвай,/ как погремушку,/ тряс.
«Уа!» ―/ сказал трамваю «А».
И мне/ в новинку/ был Арбат.
Я здесь бывал/ и не бывал.
Тверской бульвар,/ где стынет мой
по ямбу/ бронзовый собрат.
В вагоне/ место на скамье
нам уступил старик. / Я сел.
В трамвае,/ как в одной семье,
все точно знали,/ что со мной
и что за море/ за спиной.
На Мыс Желанья/ я хочу
лететь,/ лететь… / Маршрут/ себе
я начерчу,/ меня пошлют
навстречу/ дующей судьбе.
Что этот Мыс? / Желанье? / Жизнь?
Поэзия? / Социализм?
Любовь? / Москва? ―/ все те слова,
которыми/ нельзя солгать,
которыми/ я буду вам
стихи/ о будущем/ слагать.
Куда себя мне деть? / Лететь!
Перелететь/ мой плач навзрыд
желаньем―/ отстоять Мадрид!
Желаньем,/ чтобы этот стих
шагал за нею/ вслед/ и вслед,
желаньем―/ сына/ в двадцать лет
к присяге красной/ привести.
Пусть помнится/ навеки мне
наш путь,/ мой плач,/ твой взгляд во сне,
с тобой/ мы вымечтали/ Мыс,
куда/ моя/ взметнется/ мысль.
Я встал,/ и сразу―/ рядом стол.
Обрубки маузера―/ вот.
Боёк,/ прицел,/ пружина,/ ствол.
Ему,/ оставь его/ в дому,
дай только волю,―/ оживет.
Скорей на мост/ к Москве-реке,
мой груз/ в руке,/ под мостом ― синь.
Любовь/ приказывает:/ «Кинь!»
Вот здесь/ конец/ моей беде,
я маузер/ с моста/ бросил вниз: ―
Кругами завернись/ в воде,
войди в пески/ реки Москвы
и вройся/ дулом/ в ил и слизь!
А ты/ на берегу,/ на том ―
спасибо,/ милая,/ за жизнь.
Еще проплачу я/ не раз,
не раз/ приникну/ к прядке ртом,
не раз/ я вспомню/ жалость глаз
и слабость/ твоих бедных рук.
Не раз/ я вскрикну:/ «Клава!» ―/ вдруг.
Где б ни был я:/ у южных пальм,
у скользких льдов,/ у горных руд,
где я/ палатку/ ни развесь, ―
кровать/ твоя/ была/ вот тут,
и столик/ твой стоял/ вот здесь,
и тут/ меня/ любила/ ты!
Какие б я/ ни рвал цветы,
тот луг/ начнет/ в глазах кружить!
Когда мне будет/ плохо жить, ―
хотя б во сне,/ не наяву, ―
ресницы мне/ раздвинь,/ приснись,
коснись/ хотя б во сне/ рукой,
шепни:/ «Живи…» / И я живу,
тебя,/ как воздух,/ ртом ловлю,
стихом,/ последнею строкой
леплю/ тебе/ из губ:/ люблю.
1 июня 1937