УТРЕННИЕ ГОДЫ
Молодой головой/ русея,
над страницей стихов склонясь,
был Асеев,/ и будет Асеев
дверь держать открытой для нас.
Мне приснится,/ и прояснится,
и сверкнет отраженным днем ―
на дарьяльскую щель/ Мясницкой
этот сверху глядящий дом.
Я взбегал/ по крутейшей лестнице
мимо примусов и перин
на девятый этаж,/ где свеситься
было страшно, держась перил.
У обрыва/ лестничной пропасти
был на двери фанерный лист,
на котором/ крупные подписи
открывавших ту дверь вились.
Я о том расскажу/ при случае,
а за подписями щита ―
знаменитые строки/ слушали,
знаменитые ― шли читать.
Был Каменский,/ два пальца свиста
он закладывал в рот стиха,
был творец/ «Лейтенанта Шмидта»,
и ― чего уж таить греха ―
за фанерой/ дверного ребуса,
на партнера кося глаза, ―
с Маяковским/ Асеев резался,
выходя на него с туза.
Королями/ четырехкратными
отбиваясь с широких плеч,
Маяковский/ острил за картами
(чтоб Коляду от карт отвлечь).
Но Коляда/ лишь губы вытянет
и, на друга чуть-чуть косясь, ―
вдруг из веера/ даму вытянет
и на стол ― козырей пасьянс!
Вот ночные птицы/ закаркали,
вот каемка зари легла…
Только ночь/ не всегда за картами,
не всегда здесь велась игра.
Стекла вздрагивали/ от баса,
под ногами дрожал паркет,
так читался/ «Советский паспорт» ―
аж до трещин на потолке.
Над плакатами/ майских шествий
в круглом почерке воскресал
и всходил на помост/ Чернышевский,
мчались сани синих гусар.
Если только/ тех лет коснуться ―
выплывают из-под строки
мейерхольдовские/ конструкции,
моссельпромовские ларьки;
тень «Потемкина»/ на экране,
башня Татлина ― в чертеже,
и Республики/ воздух ранний,
пограничник настороже…
И еще не роман,/ не повесть
здесь отлеживались на листе,
а буденовской песни/ посвист
из окна вырывался в степь,
и казаки неслись/ усатые
под асеевский пересвист!..
Это годы неслись/ двадцатые,
это наши стихи неслись.
Еще много войн/ провоюется,
и придет им пора стихать,
но позвавшая нас/ Революция
никогда/ не стихнет/ в стихах!
И ни тления им,/ ни пепла,
ни забвенья ― они звучат
и вытаскивают/ из пекла
обожженных войной внучат.
Потому что,/ когда железная
лапа смерти стучится к нам, ―
в наше место/ встает поэзия,
с перекличкою по рядам.
Мы не урны,/ и мы не плиты,
мы страницы страны,/ где мы
для взволнованных глаз/ открыты
за незапертыми/ дверьми.