Зеркала/ на стене.
Зеркала―/ на столе.
У тебя в портмоне,
в антикварном старье.
Не гляди! / Отвернись!
это мир под ключом.
В блеск граненых границ
кто вошел ― заключен.
Койка с кучей тряпья,
тронный зал короля ―
всё в себя,/ всё в себя
занесли зеркала.
Руку/ ты подняла,
косу/ ты заплела ―
навсегда,/ навсегда
скрыли их зеркала.
Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По ночам―/ без лица,
помутнев как слюда,
смутно чувствуют:/ дверь,
кресла,/ угол стола, ―
пустота! / Но не верь:
не пусты зеркала!
Никакой ретушер
не подменит лица,
кто вошел―/ тот вошел
жить в стекле без конца.
Жизни/ точный двойник,
верно преданный ей,
крепко держит/ тайник
наших подлинных дней.
Кто ушел―/ тот ушел.
Время в раму втекло.
Прячет ключ хорошо
это злое стекло.
Даже взгляд,/ и кивок,
и бровей два крыла ―
ничего! / Никого
не вернут зеркала! ―
[…]
Но ― в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,/ ничьи черты.
Они не могут знать,/ не знают
неотраженной пустоты.
На амальгаме/ от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.
Так/ хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши,/ споры,/ сплетни,
подслушав,/ может сохранить.
И с зеркалами/ так бывает…
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?
Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях/ в позах стольких
ложь фигурировать могла.
Но живопись―/ и та свидетель.
Сорвать со стен ее,/ стащить!
Вдруг,/ как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?
… В серебряной овальной раме
висит старинное одно, ―
на свадьбе/ и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.
За пестрой и случайной сменой
сцен и картин/ не уследить.
Но за историей семейной
оно не может/ не следить.
Каренина/ или другая,
Дориан Грей/ или иной,
свидетель в раме,/ наблюдая,
всегда стоял за их спиной.
Гостям казалось:/ всё на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья/ в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.
Но дело в том,/ что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь/ притворяться/ наловчилась,
а правду/ знали зеркала.
К гостям―/ в обычной милой роли,
к нему―/ с улыбкой,/ как жена,
но к зеркалу―/ гримаса боли
не раз была обращена.
К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла/ или убита ―
кто выяснит―/ каким путем?
И как он выглядит,/ преступник
(с платком на время похорон),
кто знает,/ чем он вас пристукнет:
обидой,/ лаской,/ топором?
Но трещина,/ изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись/ очевидца жизни,
минувшее пересекла.
И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Всё это/ спрятано навеки…
Навеки, думаете? / Нет! ―
[…]
«И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Всё это/ спрятано навеки…
Навеки, думает [он]? / Нет!»
Всё в нашей власти,/ в нашей власти.
И в антикварный магазин
войдет магнитофонный мастер,
себя при входе отразив.
Он изучал строенье трещин,
он догадался,/ как постичь
мир отражений,/ засекреченный
в слоях невидимых частиц.
Там―/ среди редкостей витрины,
фарфора,/ хрусталя,/ колец ―
заметит он овал старинный,
вглядится,/ вспомнит наконец
пятно,/ затерянное в детстве,
завешанное кисеей,
где,/ как пропавшая без вести,
она исчезла… / Где ж ее
глаза,/ открывшиеся утром
(но их закрыть не преминут),
и где/ последняя минута,
где предыдущих пять минут?
Ему тогда сказали:/ ― Выйди! ―
И повторили:/ ― Выйди прочь! ―
Кто ж,/ кроме зеркала,/ увидел
то, что случилось в эту ночь?
― С изъяном зеркальце,/ учтите.
― А, с трещиной… / Предупрежден.
― Вы редкости, я вижу, чтите…
Домой,/ под проливным дождем
домой,/ где начат трудный опыт,
где блики в комнате парят,
где ждет,/ как многоглазый робот,
с рентгеном схожий аппарат;
где,/ зайчиком отбросив солнце,
всю душу опыту отдаст
живущий в вечном эдисонстве
и одиночестве―/ фантаст. ―
[…]
Покроет/ серебристый иней
поверхность света и теней,
пучки/ могущественных линий
заставит он скользить по ней.
Еще туманно,/ непонятно,
но калька первая снята,
сейчас начнут/ смещаться пятна,
возникнут тени и цвета.
И ― неудачами/ не сломлен,
в таинственнейшей темноте
он осторожно,/ слой за слоем,
начнет снимать виденья те,
которым не было возврата,
и, зеркало/ зачаровав,
заставит возвращаться к завтра
давно прошедшее вчера!
Границы тайны расступаются,
как в сказке «Отворись, Сезам!»
Смотрите, видите? / Вот ― пальцы,
к глазам прижатые,/ к слезам.
Вот ― женское лицо померкло
измученностью бледных щек,
а зеркало―/ мгновенно, мельком
взгляд ненавидящий обжег.
Спиною к зеркалу/ вас любят,
вас чтут,/ а к зеркалу лицом
ждут вашей гибели,/ и губят,
и душат золотым кольцом.
Он видит мальчика в овале,
себя он вспомнил самого,
как с ним возились,/ целовали
спиною к зеркалу ― его.
Лицом к нему―/ во всем помеха,
но как избавиться,/ как сбыть?
И вновь видение померкло.
Рука с постели просит пить…
Но мы не будем увлекаться
сюжетом детективных книг,
а что дадут/ вместо лекарства ―
овал покажет через миг…
И вдруг на воскрешенной ртути
мольба уже ослабших рук
и стон:/ ― Убейте, четвертуйте,
дитя оставьте жить! ―/ И вдруг,
как будто нет другого средства ―
не отражать! ―/ сорвется вниз,
ударится звенящим сердцем
об угол зеркало… / И жизнь
в бесчисленных зловещих сценах
себя/ недаром заперла!
Тут был не дом,/ тут был застенок,
и это знали зеркала.
Всё вышло! / С неизбежной смертью
угроз, усмешек, слез, зевот ―
ушло/ всё прежнее столетье!
А отраженье―/ вот―/ живет…
На улице темно,/ ненастно,
нет солнца в тусклой вышине.
Отвозят/ бедного фантаста
в дом на Матросской Тишине. ―
[…]
А может быть,/ пещеры,/ скалы,
дворцы Венеций и Гренад,
жизнь,/ что историки искали,
в себе,/ как стенопись,/ хранят?
Быть может,/ сохранили стены
для нас,/ для будущих времен,
на острове Святой Елены
как умирал Наполеон?
И в крепости Петра и Павла,
где смертник ночь провел без сна,
ничто для правды/ не пропало,
и расшифровки ждет стена?
А «Искры» ленинской/ страница
засняла между строк своих
над ней/ склонившиеся лица
в их выражениях живых?
Как знать? / Окно дворца Растрелли
еще свидетелем стоит
январским утром/ при расстреле?
А может быть,/ как сцены битв
вокруг Траяновой колонны ―
картины стачек и труда
и Красной гвардии колонны
несет/ фабричная труба?
И может быть,/ в одной из комнат
не в силах потолок забыть,
что Маяковский в пальцах комкал,
что повторял?… / И может быть,
валун в пустыне каменистой,
куда под стражей шли долбить, ―
партсбор барачных коммунистов
запечатлел?.. / И может быть,
на стеклах дачи подмосковной
свой френч застегивает тень
того,/ чей взгляд беспрекословный
тревожит память/ по сей день?
Но, может,/ и подземный митинг
прочнее росписей стенных
еще живет под гром зениток
на арках мраморно-стальных?
Всё может быть!.. / Пора открытий
не кончилась. / Хотите скрыть
от отражений суть событий, ―
зеркал побойтесь,/ не смотрите:
они способны всё открыть. ―
[…]
Зеркала―/ на стене.
Зеркала―/ на столе.
Мир погасших теней
в равнодушном стекле.
В равнодушном?.. / О, нет!
Словно в папках/ «Дела»,
беспристрастный ответ
могут дать зеркала.
Где бы я/ ни мелькал,
где бы ты/ ни ждала ―
нет стены без зеркал!
Ищут нас зеркала!
В чьей-то памяти ждут,
в дневнике,/ в тайнике.
«Мертвых душ» не сожгут
в темный час,/ в камельке.
Сохранил Аушвиц
стоны с нар―/ вместо снов,
стены―/ вместо страниц,
след ногтей―/ вместо слов.
Но мундирную грудь
с хищным знаком орла
сквозь пиджак/ где-нибудь
разглядят зеркала.
В грудь удар,/ в сердце нож,
выстрел из-за угла, ―
от улик не уйдешь,
помнят всё/ зеркала.
Со стены―/ упадет,
от осколков―/ и то
никуда не уйдет
кто бы ни был―/ никто!
1966