Моему другу Анатолию Яру
Сердце, изъязвленное Другом, не залечивается ничем, ― кроме Времени да Смерти. Но Время стирает язвы его, удаляя и больную часть сердца, ― частично умерщвляет, ― а Смерть изничтожает всего человека. Поскольку жив, стало быть, человек, постольку неисцельны и болезненны раны его от дружбы и будет он ходить с ними, чтобы явить их Вечному Судие.
с. 476
Для всех скорбей находятся слова, но потеря друга и близкого ― выше слов: тут ― предел скорби, тут какой-то нравственный обморок. Одиночество ― страшное слово: «быть без друга» таинственным образом соприкасается с «быть вне Бога». Лишение друга ― это род смерти. Потрясающие стоны 87-го псалма обрываются воплями о друге: «Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы между мертвыми, брошенный, ― как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь, Господи. Ты удалил от меня друга искреннего: знакомых моих не видно».
с. 416-417
Из книги «Столп и утверждение Истины» Павла Флоренского
Не верю, что читать без слез
Ты будешь ветхие страницы,
Где хвоями цветут ресницы
И ручейком журчит вопрос:
За что поэту преподнес
Ты скорпиона в нежной розе?..
В скрипучем жизненном обозе
Есть жернов смерти тяжелей ―
Твое предательство, ― злодей,
Лукавый раб, жених, владыка!..
Ах, не лесная голубика
Украсит черное копье, ―
В крови певучей лезвие,
С зарею схожей, самой чистой!..
Тебя завидя, вяз росистый
Напружит паруса по корень,
Чтобы размыкать на просторе,
В морях или в лесном пожаре,
Глухую весть, что яхонт карий
Твоих зрачков горит слюдой,
Где месяц мертвой головой
Повис на облачной веревке!..
Есть Святки, синие Петровки, ―
Любимый праздник косарей,
Не с ними брачится злодей; ―
Страстная крестная суббота
Убийцу ну́дит из болота
К поэту постучать в оконце…
В Москве или в глухом Оло́нце
Кровь на ноже ― одна и та же!..
Будь счастлив, милый!.. Хвойной пряжей
Моя струится борода,
И в сердце рана, как звезда,
Лучится лебедем на плёсе.
Уже не турьим рогом сосен,
Узорною славянской сагой, ―
Крикливой нотною бумагой
Повеет на твои ресницы
И не дослушанной певицы,
Каких на свете миллионы,
Ты почерпнешь руладо-звоны
Душой ли, пригоршней любимой?!..
Но только облик серафима
Пурге седин, как май погожий…
У русских рек и подорожий
О яхонтах звенит мой посох: ―
Они глядят из трав и проса
С мольбою смертной, огнепальной…
Не песней Грузии печальной,
А вдовьей ивовой свирелью
Я убаюкиваю келью:
Бай-бай! Усните злые боли,
Нож не натачивает Толя,
Он в белом гробике уснул
Под заревой сосновый гул.
1 мая 1933
Москва