Мы старее стали на пятнадцать
Ржавых осеней, вороньих зим,
А давно ль метелило в Нарым
Нашу юность от домашних пятниц?
Обнищали липы за окном!
На костыль оперся дряблый дом.
Мыши бы теперь да вьюга ―
Вышла б философия досуга.
За годами грамотным я стал
И бубню Верлена по-французски.
Только жаворонок белорусский
С легковейной ласточкой калужской
Перстнем стали, где смежил опал
Воды бледные у бледных скал.
Где же петухи на полотенцах,
Идолище — самовар?!
«Ах, вы сени» обернулись в бар,
Жигули, лазурный Светлояр
Ходят, неприкаянные, в немцах!
А в решетчатых кленовых сенцах,
Как судьба, поет стальной комар.
Про него не будет послесловья, ―
Есть комарье жало, боль и зуд.
Я не сталь, а хвойный изумруд,
Из березовой коры сосуд,
Налитый густой мужицкой кровью,
И, по пяди косы, Парасковью
На базар не вывожу, как плут!
Ах, она болезная, родная,
Ста пятидесяти мильонов мать,
Про нее не хватит рассказать
Ни степей моздокских, ни Китая.
Только травы северного мая
Знают девичью любовь и стать.
Я ― Прасковьин сын, из всех любимый,
С лебединым выводком в зрачках,
С заячьей порошей в волосах,
Правлю первопуток в сталь и дымы,
Кто допрежде, принимайте Клима,
Я ― Прасковьин сын, цветок озимый!
Голос мой ― с купавой можжевель,
Я резной, мудреный журавель,
На заедку поклевал Верлена,
Мылил перья океанской пеной,
Подивись же на меня, Европа, ―
Я кошница с перлами Антропа!
Мы моложе стали на пятнадцать
Ярых осеней, каленых зим
И румяным листопадом чтим
Деда снежного, глухой Нарым,
С вереницей внучек ― серых пятниц!
1932 или 1933