Преподобие отче Елиазаре, моли Бога о нас!»9
И так пятьсот кукушьих раз
Иль иволги свирельных плачей.
Но послушанье меда паче,
Белей подснежников лесных.
«Скиту поружен, как жених
Иль колоб алый земляничный,
Николенька сладкоязычный
Зело прилежный до Триоди.
Уж в черном лапотном народе
Гагаркою звенит молва,
Что Иванова глава
Явила отрочати чудо
И кровью кануло на блюдо» ―
Так обо мне отец Никита
Оповестил архимандрита.
Игумен душ, лесных скитов,
Где мерен хвойный Часослов,
Весь борода, клобук да посох,
Осенним стогом на покосах
Прошелестел: «Зело, зело!..
Покуль бесовское крыло
Не смыло злата с отрочати,
Пусть поначалится Савватий!
У схимника теплы полати
И чудотворны сухари,
А квас-от ― солод от зари,
А лестовки ― сёмужьи зерны,
А Спас-от ярый тайновзорный!
Опосле Мишка-балагур,
Хоть косолап и чернобур,
Зато, как азбука живая,
Научит восходить до рая!»
Честному авве боле сотни,
Он сизобрад, как пух болотный,
С заливами лазурных глаз,
Где мягкий зыблется атлас,
И помавают тростники ―
Сюда не помыслов чирки,
А нежный лебедь прилетает
И берег вежд крылом ласкает,
Чтоб золотилися пески.
Кто видел речку на бору,
Глубокую, с водою вкусной,
С игрою струй прозрачно грустной,
Как след резца по серебру, ―
Она пригоршней на юру
Сосновой яри почерпнула
И вновь, чураясь шири, гула,
Лобзает светлую сестру ―
Молчание корней, прогалов…
Лишь звезд высоких покрывало
Над нею ткется невозбранно ―
Таков, вечерне осиянный,
И древний схимник Савватий.
К нему с небесных Византий
Являлся житель чудодейный,
Как одуванчик легковейный,
С лотком оладий, калачей,
Похожих на озерный месяц,
Косым прозрачным пирожком,
И звал в нерукотворный дом
От мочежин и перелесиц:
«Погодь маленько, паренек,
Пока доспеет лапоток
И заживет у мишки ухо,
Его разъела вошь да муха,
Да выбродит в Лубянке квас».
И с той поры ущербный лапоть
Не устает берёстой капать,
Медведь развел на шубе улей,
А квас зарницею в июле
То искрится, то крепнет дюже,
Святой же брезжит, не остужен,
Речной лазурной глубиной,
И сруб с колодой гробовой
Напрасно ждет мощей нетленных.
Как хорошо в смолисто-пенных
И строгих северных лесах!
«Подъязик ты, а не монах
Иль под корягой ерш вилавый!
Послушай, молятся ли травы,
Благословясь ли, снегири
Клюют в кормушке сухари?
Как у Топтыгина с ушами?..»
И было в келье мне, как в храме,
Как в тайной завязи зерну.
«Ну, подплывай, мой ерш, к окну!
Я покажу тебе цветулю!..» ―
И авва, взяв сухую дулю,
Тихонько дул на кожуру.
И чудо, дуля, как хомяк,
От зимней дрёмы воскресала,
Рождала листья, цвет, кору
И деревцом в ручей проталый
Гляделася в слюдяный мрак.
Меж тем, как вечной жизни знак,
В дупёльце пестрая синичка,
Сложив янтарное яичко,
Звенела бисерным органцем…
Обожжен страхом и румянцем,
Я целовал у старца ряску
И преподобный локоток.
«Плыви, ершонок, на восток
Дивиться на сорочью сказку.
Она с далекого Кавказья
На Соловки летит с оказьей,
С письмом от столпника Агапа,
А чтоб беркут гонца не сцапал,
На грудку, яхонтом пылая,
Надета сетка золотая ―
В такой одежине сороку
Не закогтит ни вран, ни сокол.
Перекрестясь, воззрись в печурку, ―
Авось закличешь балагурку!
Ау! Ау! Сорока, где ты?»
Гляжу, предутрием одеты
Горища, лысиной до тучи,
И столп ступенчатый у кручи,
Вершина ― русским голубцом ―
Цветет отеческим крестом.
На подоконнике сорока,
Зеленый хвост и волоока,
Пылает яхонтом кольчуга.
На Соловки примчаться с юга ―
Пот птичий на гусиной стае!..
Вот поднялась, в тумане тая,
Скатилась звездочкою в дол…
«Ох, батюшка, летит орел!..»
Но вестник плещет против солнца,
И лучик, кольче веретёнца,
Пугает страшного орла…
Вот день, закаты, снова мгла.
Клубок летучий ближе, ближе,
Уже полощется, где Ки́жи,
Онего, синий Палео́стров
И кемский берег нерпой пестрой.
Сюда!.. Сюда!.. «Чир-чир! Чок-чок!»
― «Встречай туркиню, голубок!»
И схимник поднимал заслонец.
Не от молитвенных бессонниц,
Постов, вериг семифунтовых,
Я пил из ковшиков еловых
Нездешних зорь живое пиво, ―
Есть Бог и для сороки сивой!
Что ковш, то год… Четыре… Пять…
И бледной голубикой мать
Цвела в прогалине душевной.
Топтыгин шубою пригревной
Неясный растоплял озноб…
Откуда он ― спорынный сноп
На ниве, вспаханной крылами
Пустынных ангелов и зорь?
Есть горе-сом и короб-горь.
Одно, как заводи, зрачки
Лопатой плавников взрывает,
Седому короб не с руки,
А юный горе отряхает,
Как тину резвая казарка.
Но есть зловещая знахарка
С гнилым дуплом заместо рта,
Чьи заклинания ― песта
В ночном помоле стук унылый,
В нем плаха, скрежеты, могилы,
На трупе слизней черный ужин!..
Я помню месяц неуклюжий
Верхом на ели бородатой
И по-козлиному рогатой,
Он кровью красил перевал.
Затворник, бледный, как опал,
В оправе схимы вороненой,
Тягчайше плакал пред иконой
Под колокольный зык в сутёмы.
А с неба низвергались ломы,
Серпы, рогатины, кирьги…
Какие тайные враги
Страшны лазурной благостыне?
«Узнай, лосенок, что отныне
Затворены небес заставы,
И ад свирепою облавой,
Как волк на выводок олений,
Идет для ран и заколений
На Русь, на Крест необоримый.
Уж отлетели херувимы
От нив и человечьих гнезд,
И никнет колосом средь звезд,
Терновой кровью истекая,
Звезда монарха Николая, ―
Златницей срежется она
Для судной жатвы и гумна!
Чу! Бесы мельницей стучат,
Песты размалывают души, ―
И сестрин терем ворог-брат
Под жалкий плач дуваном рушит.
Уж радонежеских лампад
Тускнеют перлы, зори глуше!
Я вижу белую Москву
Простоволосою гуленой,
Ее малиновые звоны
Родят чудовищ наяву,
И чудотворные иконы
Не опаляют татарву!
Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет,
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!
Деревня ― в пазухе овчинной,
Вскормившая судьбу-змею,
Свивает мертвую петлю
И под зарею пестрядинной
Как под иудиной осиной,
Клянет питомицу свою!
О Русь! О солнечная мати!
Ты плачешь роем едких ос
И речкой, парусом берез
Еще вздыхаешь на закате.
Но позабыл о Коловрате
Твой костромич и белоросс!
В шатре Батыя мертвый витязь,
Дремуч и скорбен бор ресниц,
Не счесть ударов от сулиц,
От копий на рязанской свите,
Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!» ―
Так плакал схимонах Савватий!
И зверь, печалуясь о брате,
Лизал слезинки на полу.
И в смокве плакала синичка,
Уж без янтарного яичка,
Навек обручена дуплу ―
Необоримому острогу…
Ах, взвиться б жаворонком к Богу!
Душа моя, проснись, что спишь?!.
Но месяц показал нам шиш,
Грозя кровавыми рогами, ―
И я затрепетал по маме,
О сундуке, где Еруслан
Дозорит сполох-сарафан,
Галчонком, в двадцать крепких лет.
Прощай, мой пестун, бурый дед!
Дай лапу в бадожок дорожный!..
И, спрятав когти, осторожно
Топтыгин обнимал меня,
И слезы, как смола из пня,
Катились по щекам бурнастым…
Идут кривым тюленьим ластам
Мои словесные браслеты!..
* * *
На куполах живут рассветы,
Ночам ― колокола светелка,
Они стрижами, как иголкой,
Под ними штопают шугаи.
Но лишь дойдет игла до края,
Предутрие старух сметает
Пушистой розовой метлой,
И ангел ковшик золотой
С румяною зарничной брагой
Подносит колоколу Благо,
Опосле Лебедю, Сиону.
Для чистоты святого звона
Колоколам есть имена ―
О том вещают письмена
И годы светлого рожденья,
Чтобы роили поколенья
Узорных сиринов в ушах
Дырявым штопалкам на страх!
Качает Лебедя звонарь,
И мягко вздрагивает хмарь,
Как на карельских гуслях жилы ―
То Лебедь-звон золотокрылый!
Он в перьях носит бубенцы,
Жалеек, дудочек ларцы,
А клюв и лапки из малины,
И где плывет, там цвет кувшинный
Алеет с ягодой звончатой.
Недаром за двоперстной хатой,
Таяся, ликом на восток,
Зорит малиновый садок ―
Для девичьей души услада.
Пока Ильинская лампада
В моленной теплит огонек,
И в лыке облачном пророк
Милотью плещет Елисею,
Сама себя стыдясь и млея,
За первой ягодкой-обновой
Идет невестою Христовой
Дочь древлей веры и креста
И, трижды прошептав «Достойно»,
Купает в пурпуре уста,
Чтоб слаже бы́ла красота!
Сион же парусом спокойно
Из медной заводи своей,
Без зорких кормчих, якорей,
Выходит в океан небесный,
И, грудь напружа, льет глаголы,
Чтоб слышали холмы и долы,
Что Богородице полесной
Приносят иноки дары
И протопопы-осетры.
Тресковый род, сигов дворы
Обедню служат по [Сиону].
Во Благо клеплется к канону
Иль на отход души блаженной,
Чтоб гусем или чайкой пенной
Летела чистая к Николе,
Опосле в сельдяное поле
Отведать рыбки да икрицы…
Есть в океане водяницы,
Княжны марийские, царицы,
Их ледяные города
Живой не видел никогда.
Лишь мертвецы лопарской крови
Там обретают снедь и кровы,
Оленей, псов по горностаям, ―
Что поморяне кличут раем.
Вот почему мужик ловецкий,
Скуластый инок соловецкий
По смерти птицами слывут
С весенней тягой в изумруд,
В зеленый жемчуг эскимосский,
Им крылья ― гробовые доски,
А саван уподоблен перьям
Лететь к божаткам и деверьям,
Как чайкам, в голубые чумы.
Колоколам созвучны думы
Далеких княжичей марийских,
Они на плитах ассирийских
Живут доселе ― птицы те же,
Оленьи матки, сыр и вежи!
Усни, дитя! Колокола
В мои сказанья ночь вплела,
Но чайка-утро скоро, скоро
Посеребрит крылом озера!
Твой дед тенёта доплетет, ―
Утиный хитрый перемёт,
Чтобы увесистый гусак
Порезал шею натощак
О сыромятную лесу
Иль заманил в капкан лису
На шапку добрый лесовик…
Не то забормотал старик!
Колокола… колокола…
И саван с гробом ― два крыла!
Уж пятьдесят прошло с тех пор,
Как за ресницей жил бобер,
Любовь ревниво зазирая,
И, искры с шубки отряхая,
Жила куница над губой,
Но всё прошло с лихой судьбой!
Не то старик забормотал!
Подброшу хвороста в чувал
И с забиякой огоньком
Спою акафист о былом!
Как жила Русь, молилась мать,
Умея скорби расшивать
Шелками сказок, ярью слов
Под звон святых колоколов!