ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Внизу парнасских гор, высоких и прекрасных,
Жилище для писцов соделано несчастных,
Которых быстр Пегас своим копытом бьет,
Из дерзких в глупости рук удило он рвет
И, сбросивши с себя, в болоты низвергает,
Где в вечной грязи сбор лягушек обитает,
Там слышен только лишь сих гадин скверный крик,
На что ответствует писцов гнуснейший рык.
Там Тредьяковский, сей поэзии любитель,
Для рифмы разума, рассудка истребитель,
На куче книг лежа́, есть просит, пить в стихах,
Пред ним чудовище о многих головах,
Которы Аполлон сатирами считает,
Но тщетно погубить урода он желает:
Где была голова, там сто голов растет,
Не кровь ― чернил поток в груди его течет.
Оно, сто толстых книг держа сухой рукою,
Жмет Тредьяковского нос колкою ногою
И нудит преложить во рифмы горы книг
И всю вселенную вместить в единый стих.
Чудовище сие есть та писать Охота,
Коей рождается в читателях зевота,
Отличная от той, что Аполлон дает,
Которая на верх Парнаса нас ведет,
Котора, в душу вшед, луч ясный возжигает
И человеков ум во мраке просвещает.
Прекрасна сколь сия, толико та гнусна:
Одна Мольерова, другая Лукина.
Богиня Лукина читала «Аргениду»
И вымышляла, как отмстить за ту обиду,
Что презирает всяк любезну книгу ей;
Тогда чудовище с поспешностью пред ней,
Составленно из глаз, очей и уст, явилось:
Оно вещает всё, что в свете приключилось.
Чудовище сие мы называем Весть,
Что проповедует страм смертных или честь.
Лишь черную она Алчбу писать узрела,
Во все свои уста тотчас и зашумела:
«Доколь, Алчба писать, ты будешь не радеть
И большего себе во жертву не хотеть?
Иль только в свете есть один лишь Тредьяковский?
Фон Визин есть, Лукин, Елчанинов, Козловский».
Сие сказавши, вдруг отправилася в путь,
Как вихрь, который мог лишь прах с земли трону́ть, ―
И тотчас к небесам, крутя песок, возвился.
В Охоте сочинять дух радостью взмутился,
И чище протекать чернилы стали в ней.
Единым махом лишь она руки своей
Все Тредьяковского стихи к себе сбирает,
«Кто хочет мне из вас служите́» ― вопрошает.
Готовы все были, все ревностью горят
До последней стопы ей в жертву потерять.
Тогда, твердейшего избравши гексамедра,
Что вырыла она из «Аргениды» недра,
Наместо шишака спондей ему дала
И панцирь из трохей и ямбов соплела,
В десницу не копье ― перо свое вложила,
Которо влагою в устах своих мочила,
И, препоясавши чернилицу к бедрам,
Сказала: «Ты готов за мой отмстити страм.
Взлезь на осла, ступай на разум ополчися,
Сразившись с ним, сюда с победой возвратися.
Есть новые писцы, готовы мне служить;
Не хочет разума никто из них почтить,
Но, видючи, что все еще его днесь любят,
Во праздности драги часы от страха губят.
Пером, которое в руке твоей теперь,
Стыд отжени от них и наглость их уверь.
Скажи, что вслед тебе теку к их ободренью,
Конец соделаю я нашему терпенью».
Из Геликонских блат геройский стих ползет,
Ленивого осла пером он жалит, жмет,
О, чудеса чудес! Скот зев свой разевает
И не стихами хоть, но прозою болтает,
Подобно как кони́, о Ахиллес, твои,
Чтоб бедство возвестить, отверзли рты свои.
Но не печаль осел ― успехи предвещает,
По имени творцов он новых называет:
«Тем будет «Жан де Франс», изданный в свет, смешить,
Тот «Корионом» честь «Сиднея» уменьши́т,
«Шотландку» в русскую тот облачив одежду,
Велику о себе он всем подаст надежду.
Козловский в малыя комедии даст знать,
Что он друзей своих не меньше может врать.
Но всех сих превзойдет один Лукин блаженный:
Сей скорописный муж, на свет черкать рожденный,
Толико то́мов вдруг на свет произведет,
Что не осел, но слон под игом тем падет.
Уверен о своем великом дарованьи,
Не станет мыслить он, не будет он в мараньи
Своих негодностей златые дни губить:
Что выдаст он на свет, коль гнусное чернить́»
Во время мудрых слов прорцающей скотины
Все вкруг живущие вблизи там животины,
С благоговением бараны и козлы
И куры, петухи почтение несли.
Продолжение будет впредь
1765