ПИСЬМО ГРАФА КОММЕНЖА К МАТЕРИ ЕГО
Несчастнейший из всех злосчастных человек
И из несчастнейших оставленный навек,
Твой пишет сын к тебе, твой сын несчастный пишет.
Ты чаяла ль когда сие известье слышать?
Твой сын, которого уж, может быть, давно
Считаешь тело ты в земле заключено,
Он жив… Жалей его. Он горесть всю вкушает
И, смерти ждя, одной тоской свой дух питает.
Он жив… близ гроба. Ах! что я дерзнул сказать!..
О, рок, прегрозный рок! О мать, любезна мать!
Вопль слышу жалостный, и страх меня объемлет!
Твой век драгой смутить сын бедный предприемлет!
Твой век, который бы утешить должен он;
Но, ах! чтоб облегчить мне тягостный свой стон,
Чтоб мук, хотя на час, несносных свободиться
И чтоб утешиться, к кому мне обратиться?
К тебе, дражайша мать! тобой рожден я в свет,
Уже мне на земле утех нималых нет.
Живу, лишен всего, в стране опустошенной,
Лишь ты осталась мне одна во всей вселенной.
Вообрази себе престрашны те часы,
Когда лишался я возлюбленной красы,
Когда… ах! сколько слез о мне ты проливала!
Воспомни время то, как ты о мне страдала.
Как отческа рука, жестока для меня,
Невиннейший союз порочным обвиня,
Нежнейшие сердца расторгнула навеки:
Сугубятся в глазах моих слез горьких реки.
Родитель гнал меня, ― о, как свиреп мне рок!
Я столь покорен был, колико он жесток.
Но я прекраснейшу любил, ее ты знала.
Ты зрела ту, меня которая прельщала,
Котора надо мной ту сильну власть взяла,
Что добродетель ей над сердцем сим дала,
Над сердцем, в ней одну лишь добродетель чтущим,
Над сердцем, к честности прямым путем идущим.
Всё счастье было в ней мое утверждено.
И счастье и любовь ― мне было то равно.
Аделаиду я любил… Аделаида,
О тень дражайшая прелестнейшего вида!
Сокровище мое, плачевная краса,
Которую земле явили небеса.
Сия-то самая любовь моя несчастна,
Котора самому мне стала днесь ужасна,
Дни светлые твои на мрачны пременя,
Виною бед твоих соделала меня.
И ты, чтоб из оков меня освободити,
Отверсту чтоб мою гробницу затворити,
Супруга избрала, не исцеливши ран,
Который наконец твой сделался тиран.
Воспомни, мать моя, воспомни, мать любезна!
Еще я трепещу от вображенья слезна:
В темницу варвар сей дражайшу заключил,
И жизнь мою он в ней навеки сокрушил.
Творец всех бед ее и злобной столь судьбины,
И слыша горьку весть я ложныя кончины,
Всего, что мило мне, навеки я лишен.
Не знав, куда иду, скитался я смущен.
Представь меня себе оставленна и нища:
Земля мне одр была, а слезы только пища.
Печальный житель я пустынь, лесов густых,
Я тщетно, плачучи, искал любезной в них.
Я ввергся наконец в сие уединенье,
Учиться умирать где первое ученье;
Где рощи пасмурны, ужасны камни где,
Печально к небесам возносятся везде
Гробницы для живых ― молчания жилище;
Сама невинность где раскаянья не чище.
Не ведала, о мать! о сем ты ничего!
Вообрази ж себе ты сына своего
Без чувствий, горестна, отчаянна, смятенна,
В жилище страшное без мыслей преселенна,
И иссыхающа в потоках вечных слез,
И не хотяща зреть на светлый луч небес.
В стенаниях твой сын всечасно исчезает,
Цвет младости его тоскою увядает.
Богобоязливый пустынников всех вид,
Которых верой дух единственно горит,
Которы мудрствуют, природу разрушая,
За прежние грехи терпети не скучая,
Терзаются всяк день по воле своея.
Печально зрелище в них мудрости сея,
Котора, суеты мирские презирая
И бури всех страстей ногами попирая,
Всяк час близ алтарей святых служа творцу,
В невинности свою приводит жизнь к концу
Мир целомудренный ― величество сих мест,
В которых человек к живущу выше звезд
Всечасно ближится, себя позабывая,
Его лишь одного предметом почитая.
Сие всё скорбь во мне старалось умножать,
В сердечну рану всё стремилось яд вливать.
Я стоном наполнял места, вокруг лежащи;
И мой померкший зрак, всечасно зрак слезящий,
И младости моей увядшие цветы
Являли лишь любовь из каждыя черты.
Ах! сколько раз среди пустыни сей преслезной,
Обманываяся мечтою бесполезной,
Я начертание возлюбленной красы,
Что мне она дала в счастливейши часы,
Рассматриваючи, в нем мыслями терялся,
Мой бодростию дух сим видом укреплялся
Прекрасной образ зря, сие чело я зрел,
Где прежде для меня надежды луч горел,
Где добродетель свет чистейший проливала,
Где честь без гордости с красою обитала,
Где начерталась вся душа ее чиста;
Я зрел уста сии, прелестнейши уста,
Которые тогда, ко мне как обращались,
Улыбкой нежною нередко украшались;
Сей нежный взор, кой, всех воспламеняя кровь,
Внушал почтение, рождаючи любовь.
Однажды я… Тот час мне в мысли будет вечным! ―
Однажды я, крушась, с мучением сердечным
На образ сей драгой свой устремивши взор,
Рассматривал в чертах всех прелестей собор.
Казалось, что моим он жаром оживлялся,
Что, горесть зря мою, стенаньем возбуждался,
И что я чувствовал, то мне он изъяснял,
Печали мрак его заразы покрывал:
Казалось, он вздыхал и слезны лил потоки
И обвинял судьбы гонения жестоки.
Но, ах! ручьями слез своих сей зрак облив,
Его слезами чтил, свои я позабыв.
Мой плач неутолим, мой вопль, мое смущенье,
Невольны токи слез и всё мое мученье
Пустынных жителей, чтоб зреть меня, влекли, ―
С жалением ко мне все братия текли.
Хоть ни на что они в местах сих не взирали,
Но часто на меня те очи обращали,
Которыми, к творцу лишь алча сердцем тлеть,
Страшилися на всё, что в свете есть, смотреть
И, тягостны труды оставя на минуту,
Со частию своей мою сравнив часть люту,
В кровавых все трудах, томяся и стеня,
Себе казались быть счастливее меня.
Но младший всех из них (его винил я младость),
Чтоб быть всегда со мной, он находил в том сладость
Вздыхая завсегда, он вслед за мной ступал
И завсегда меня с стенанием встречал.
Под темными его я часто зрел древами
Смотряща на меня печальными глазами.
Цвет младости и луч прелестнейших очес,
Всё сгибло на лице от токов многих слез.
Подъемлю ль я свой взор ― его я взор встречаю;
Бегу ли от него ― его я обретаю;
Иду ли я в леса по должности своей ―
Сотрудника в нем зрю работы я моей;
Я воду ль черпаю иль древо рассекаю ―
Я к помощи его повсюду обретаю.
Однажды вечером вод тихих на брегах
Гроб делая себе, я в тяжких был трудах
И, над убежищем последним суетяся,
Задумавшись стоял, на жезл облокотяся.
В печальных мыслях сих весь дух мой погружен,
Прельщался смертию, сей жизнью утомлен.
Ни ужаса, ниже смятенья ощущая,
Смотрел на гроб его, покой напред вкушая,
Как вдруг ― и сам того, что делал я, не знал ―
Аделаидино я имя начертал.
В тот час пустынник сей, сотрудник мой дражайший,
Увидя имя то, вопль испустил горчайший;
Смятен и тороплив глазам моим предстал,
И нежность, и тоску в лице своем казал;
На ближние древа, ослабши, опирался
И на трепещущих ногах едва держался.
В рыдании его терялися слова,
И с плеч ослабшая катилася глава.
Увидевши, что, зря его, я сам смутился,
Чтоб слезы скрыть свои, от глаз моих он скрылся.
Конечно, он (так сам в себе я размышлял)
Любовницу свою навеки потерял,
Конечно, как меня, его судьбина гонит.
Всегда несчастных рок в едино место клонит.
Младой пустынник сей, лишившися всего,
Чтя образом меня несчастья своего,
Всяк час бежит ко мне в своей смертельной скуке
Для облегчения несносной в сердце муки.
Страшася в сих местах он бога оскорбить,
Любовию горя, страшится он любить.
Готовься слышать, мать, ты повесть чрезвычайну:
Я преужаснейшу тебе открою тайну;
Но между тем представь ты сына своего,
Страдающа всегда, представь себе его;
Представь все чувствия, тоскою сокрушенны,
И мысли горестны, жаленьем возмущенны,
Умноженны мои страданья тишиной:
Творца лишь оскорблял я в сей стране святой.
Я днем страдал, и ночь мученья прибавляла,
И клятве страсть моя всечасно изменяла.
В три года наконец спокойство ощутил
И, бедством отягчен, почти бесчувствен был.
Я в сердце ощущал сея пустыни бремя,
Что в нас степенями лиет теченье время,
Я смерть уж чувствовал, мой ближился конец;
И уж забвенный мной вселенныя творец
В мой дух, где зрак драгой единой лишь вмещался,
К спасению меня помалу преселялся.
Я помышлял, что та, которой я прельщен,
Которой чистый дух на небо восхищен,
Котора на меня с превыспренних взирает,
Уж ныне от меня чистейших жертв желает.
Я, ободряясь тем, усердье возжигал
И к долгу сам себя святому подвигал,
Алкаючи скорей с любезной съединиться,
Котора в небесах мне только возвратится.
Но, о! престрашна ночь, нечаянный возврат!
Уже покрыла тьма наш весь пустынный град.
Всё было в тишине, соединенной с мраком;
Вдруг звоном возбужден, тем преужасным знаком,
Которым в час, когда кого постигнет смерть,
Сбирают братию, тревожа неба твердь,
Я, возмущен, спешу, на место прибегаю. ―
О, страшный вид! Я там несчастна обретаю.
Какое зрелище! О мать! Что я скажу!
Я протяженного на пепле нахожу,
Чтобы его узнать, к нему я приступаю, ―
Близ смерти, ах! его близ гроба познаваю.
Он мне мечтается еще… Трепещу… мать…
То был… увы… то был… ты можешь ли узнать…
Пустынник сей младой… была… ты понимаешь..
Предвидишь часть мою и мне ты сострадаешь…
О ты, несчастныя любви плачевный плод!..
Аделаида здесь кончает свой живот!
Взор быстрый на меня и нежный обращая,
Пустынникам рекла, вздох тяжкий испущая:
«Дерзните внять мой глас вы в святости своей;
Жалейте грешную и, ах, оставьте ей.
Я недостойна жить и умереть пред вами.
Взирая на меня невинными очами,
Вы видите во мне порочную жену,
Любовью вверженну в священную страну.
Любила я… и, ах! сама била любима.
Един из вас… я зрю его и им я зрима…
Сей страх, сия тоска порочна, может быть,
Любезна моего довольны вам явить.
Приближься ты, Комменж: на ложе сем несчастном
Свирепы небеса в гонении ужасном,
Уж сжалясь наконец столь долго пас томить,
Хотят на час меня с тобой соединить.
Узнай… которая тобой еще сгорает,
И не страшись ее, она уж умирает.
Шесть лет жизнь горестну я в сих местах терплю;
Одним терпеньем сим измерь, как я люблю:
Поверь, тебя всегда я в памяти имела,
И как тебя забыть? всяк час тебя я зрела.
Сих святость мест, тебя включающих со мной,
Всегда претила мне открыться пред тобой.
В объятья ввергнуться твои горя стократно,
Бежала от тебя я столько ж раз обратно.
Я, грусти зря твои, отраду зрела в них,
Вкушала, плачучи, я сладость слез твоих
И, устремляя лишь к тебе всё примечанье,
Нередко своего лица я начертанье
Видала во твоих дражайших мне руках,
Поток в тот час в моих сугубился глазах;
Из сердца глубины жаленье излетало
И сердца радости мне прежни вспоминало.
С тобой, возлюбленный, в святой темнице сей
Довольна б я была сей частию моей.
Любимой зря себя и я любя сердечно,
Иного счастия я не желала б вечно;
Но долг исхитил мя из сердца твоего,
По крайней мере, я страшилася того.
В средине твоего несносного терпенья
Твой зрак не изъявлял уж прежнего мученья;
Уж вздохи к небесам свои ты испущал,
Оставя страсть свою, лишь бога призывал.
А я сама собой под бременем стесненна…
Одна в пустыне сей… Тобою, ах! забвенна…
И зря, что грусть меня ко гробу уж стремит…
Любовь смутила жизнь и смерть мне приключит..
Творец! Твоей себя я власти подвергаю,
Твой слышу глас зовут, к тебе я прибегаю.
Рази ты грешницу и прекрати мой стон;
Рази поправшую здесь твой святый закон,
Ударь несчастную, но, ах! спаси любезна,
Да будет благость вся на нем души полезна!
Исполни жизнь его твоих святых утех
Он, без сомнения, оплакивал свой грех,
А если в нем греховный жар остался ―
Да узрит ныне ту, которой он прельщался,
И, видя тщетные бесчувственны красы,
Трепещучи, в сии раскается часы»
О, чудеса! О, страх! О ты, Аделаида!
И, слуха я лишен, лишенный я и вида,
Без памяти близ ней, недвижим, протяжен,
Я сильною рукой казался низложен.
Но как мне дремлющ луч свещи темногорящей
Вид смерти показал, уж зрак драгой мрачащей,
И, лишь возлюбленну свою увидел я
Борящу смерть, чтоб зреть в последний раз меня,
И отворяющу уж с нуждою зеницу,
И подающу мне трепещущу десницу, ―
Собравшись с силою, мой томный дух в тот час
Из самой глубины пустил горчайший глас.
Сугубым криком грусть свою я изражаю,
На одр, престрашный одр, бесчувствен упадаю,
На пепел сей священ, где гибнет весь мой свет
Душа души моей теченье кончит лет!
Я тело хладное лобзаньем согреваю,
Дражайший сей залог я к сердцу прижимаю,
Целую я чело увядшей красоты,
Аделаидины где зрю еще черты.
Слезами руку я ослабшу орошаю
И жизнь свою вместить в дражайшую желаю.
«Ответствуй! ― я вскричал. ― Тебе я говорю!
Тобою я прельщен, тебя боготворю!
Увидь Комменжа ты еще нелицемерна,
Увидь несчастного любовника и верна.
Коль весть сия тебя возможет оживить,
Так знай: вовеки я не преставал любить».
На горестны слова усмешкой отвечала.
Я оживлен… Но, ах, надежда вмиг пропала!
И сердце уж ее престало трепетать.
Прости, возлюбленна… Увы! что мне начать?
Вотще объемлю я, вотще ее лобзаю:
На бледных я устах смерть люту ощущаю.
По крайней мере я дражайшей принял дух.
Но что я говорю? Мои глаза, мой слух
Аделаидою любезной наполнялся.
Я чтил ее живой, я ею утешался
Я к ней вещал, ее я имя повторял
И в мертвыя себя живого я терял
Вообрази ж себе сию ты ночь преслезну,
Сей пепел и сей одр, простертую любезну,
Светильник мрачный сей, котора мрачный свет
Ко тени смертныя лишь страху придает.
Представь пустынников, вокруг маня стоящих,
С слезами за грехи прощения просящих.
Суровы смертны те делили скорбь мою;
Природа в первый раз вошла в страну сию.
Надежда, счастие, что ни было священно,
То гроб снедает всё, вес в гробе заключенно
О, небеса! как я того не мог узнать,
Что здесь она со мной дерзает обитать?
Шесть лет сурову жизнь в гробницах сих вела!
И чашу горестей с терпением пила!
Скрывала здешняя ее красу темница
И тело нежное терзала власяница!
Как начертанье я ее лица смотрел,
Ее свидетелем я слез своих имел!
Стократ за нею вслед, несчастный, я скитался!
Одним я воздухом с дражайшею питался.
Она была со мной, я зрел ее всегда.
Как я, в любви своей она была тверда.
Любовь вещало мне в ней робко воздыханье,
А не могло ничто мое прогнать незнанье,
И сердце страждуще не предвещало мне,
Увы! что ты была со мной в одной стране.
Когда б тебя узнал, утешился б тобою.
Коль зрак отверзся б мой твоей драгой рукою,
Несчастный! я б тотчас к твоим ногам упал!
А, может, облегчить свой рок я б путь сыскал:
Среди пустынников, творца пред алтарями
Хвалу б ему плели невинными устами
Правитель сей небес, не отвращая глаз,
В обители своей без гнева б видел нас,
Молящихся ему, его едина чтущих,
Дни вместе в радостях последние ведущих.
Здесь пременясь места присутством бы твоим,
Присутствием любви нам сделалось одним…
Любви? Единый гроб, где прах твой почивает, ―
От нежной столь любви вот рок что оставляет!
Но из меня ничто тебя не истребит,
Хоть громом сам творец меня за то сразит.
Во сердце будешь сем ты вечно обитати;
На гробе лишь твоем я буду жизнь вкушати!
Еще я зрю тебя, еще твой слышу глас.
В места, где зрел тебя, не знав, я всякий час,
В места дражайшие с стенаньем прибегаю
И их, не зря тебя, слезами орошаю.
На месте я твоем пред алтарем сижу
И, тщетно ждя тебя, на все страны гляжу.
Везде пишу твое дражайшее названье…
И, ах! слезами то смываю начертанье…
Столь горестным бедам какой конец… О мать!..
Творец вселенныя! Ах! долго ль мне страдать?
Мне кажется, увы! здесь время не проходит
И, ах! прошедшие часы назад приводит.
Как братьи здесь мои, уставши от трудов,
Уже покоются в недрах приятных снов,
Один лишь я не сплю в жилище столь ужасном
И ночи провожу в смятеньи повсечасном;
Аделаиду я зову и себе всяк час,
Ночей спокойство мой смущает скорбный глас.
Иду, не знав куда, с поспешностью ступаю
И на пути мечты печальны обретаю.
Которы вкруг меня бледнеют, мрак мятут,
Ужасны зрелища покоя не дают, ―
И я тотчас, смущен, со страхом возвращаюсь
И на дражайший гроб, рыдаючи, бросаюсь.
Аделаиды тень, представ моим очам,
В восторги радости мой дух приводит там.
Тень часто зрю сию я, легкими крылами
Меж густоты древес летящую лесами.
Бегу и без души я вслед стремлюся ей
И бытие даю дражайшей тени сей:
В объятьях вмиг моих пар тщетный исчезает, ―
И твой несчастный сын лишь воздух обнимает.
Я часто зрю сию божественну жену,
Блистающу лучом и так облечену,
Как видел я ее во рощах тех прелестных,
Во рощах, в памяти моей навеки вместных,
Где первый взгляд ее, который мне вещает:
«Почто, почто твоя вся твердость исчезает?
Владычествуй своей возлюбленной душой
И ведай то, что смерть нам всем дает покой.
Она едина нас ко счастию приводит.
Здесь чисту истину душа моя находит.
Я в тех местах живу, где весь рассеян мрак,
Где точно видит всё наш ослепленный зрак,
Где светлы радости все смертные вкушают.
Сей бог, которого нам грозным представляют,
Есть бог благотворящ, но хощет быть любим, ―
Ты не страшись его быть молнией сразим.
И смертных всех творец их слабость оставляет
И, мною умолен, тебя благословляет.
Чтоб быть тебе со мной, остался только час,
Услышь, услышь тебя его зовущий глас!
Уж вечность пред тобой дверь светлу отворяет!
Служи, молись творцу, он нас соединяет».
О, мысли тщетные! уж дух мой возмущен
От ига крестного стал ныне отвращен.
Творец, ты побеждал во сердце сем любезну,
Тобою услаждать я начинал жизнь слезну.
Всё к храму твоему желанье устремлял
И пред тобой чело моляще уклонял;
К тебе лишь прибегал я в горести безмерной,
Любовник усмирен стал христианин верный.
Но ты возлюбленну в сии места вместил!
Почто жизнь кончащу ее ты мне явил?
Могу ли я забыть те очи утомленны,
Стенанья нежные, внутрь сердца мне вселенны,
И руки слабые, хотящи мя обнять?
Уста, просящие последний вздох принять,
Разящу речь меня ужаснейшим ударом,
Речь, преисполненну еще любовным жаром?
Судеб правитель, ах! престань меня казнить;
Уж время, время нас во гробе съединить,
Уже недостает мне более терпенья;
Спаси от слабости и твоего отмщенья,
Который гневает тебя, всем сердцем чтя,
Утешь меня, творец, живот мой прекратя.
Я смерть, которая мои свершит напасти,
За первый дар почту твоей могущей власти.
Вот как страдаю я и мучуся, стеня!
Мне кажется, что смерть бежит здесь от меня.
Жестокий мой отец, доволен ли ты ныне?
Сколь надобно жалеть меня в такой судьбине!
К чему я приведен, ― мне должно трепетать,
Как имя я отца лишь стану вспоминать.
Я должен днесь его навеки ненавидеть.
Но, ах! В нем дней своих творца сын бедный видит.
О ты! которую с ним рок соединил,
Вещай ему всегда, что мне он приключил,
И, повесть моего ты жития вещая,
Отмщай тем за меня, бедами устрашая,
В которые меня жестокостью он вверг,
Представь взнесенна мя несчастия на верх.
Тиран моей драгой ― еще ль он мой родитель?
Он, сына своего покорного гонитель,
Разрушил наш союз он варварской рукой!
Ах! если бы сей гроб я мог привлечь с собой,
Свирепости его ему в глаза представить
И стоном жалостным его везде прославить!
Пусть виды мрачные сии его смятут
И сына бедствия покоя не дадут.
Но что!.. Увы!.. Что я, растерзанный, вещаю?
Кому, несчастнейший, несчастия желаю?..
Оставь восторги мне, оставленну от всех,
В пустыне горестну, лишенному утех.
Хоть в сердце мне его удары все вмещенны,
Но чувствую, что мне его дни суть священны.
Он гнал меня, терзал, ― но я его люблю.
Не открывай ему, что я теперь терплю,
Коль в горести твою он душу утешает.
Забыл ему я то, колико мне он строг.
Коль любит он тебя, то для меня он бог…
О, мысль прегорестна! О ты, вершина бедства…
Так мне утешить мать нималого нет средства.
Ужасный долг меня к пустыне пригвоздил
И жива, ах! еще во гробе заключил…
Любезна мать… Творец… Свершилось всё со мною
Зрю гроб отверст моей любезной пред собою;
Иду я ей вослед… Прости… Твой сын падет.
О, как приятна смерть после толиких бед!