Смешная эта фабула,
но был пример такой:
лошадка у меня была ―
мамаша, а не конь.
Что шкура или грива ―
мягка, как у кота.
Сначала у начдива
была лошадка та.
Не лошадь ― чистый паныч,
нога резва, тонка.
Прошу:
― Иван Степаныч,
продайте мне конька.
Взамен возьмите седла ―
порадуйте меня…
А отсмеется подло ―
не продает коня.
― Возьмите душу разве?
Бери ее, пожа… ―
Ему смешно, заразе, ―
зачем ему душа?
Тогда рубаху в ленты ―
не помню, как в бреду,
вставаю на коленки,
земной поклон кладу.
И говорю такое,
житье свое кляня,
что не найду покоя
от этого коня.
Ни на кого не глядя,
опять кричу, строптив: ―
За что боролись, дядя,
за что в крови, начдив?
Тогда начдив поднимает плечи
и говорит, как режет… Умен: ―
Об этом не может быть и речи,
Кручиненко Семен.
Нам надо для боя объединиться,
иначе нас расшибут по куску.
Кручиненко, как боевая единица,
прав не имеет впадать в тоску.
Ты молод, но все же в твоем положенье
обязан рассуждать умней ―
понять, что мы идем в сраженье
отнюдь не за коней.
Но ежели треба, скажу, обратно,
что мы получаем тысячи ран
за наше житье и за нашего брата,
за пролетария прочих стран.
Я руки повесил, как ива,
но вспомнил в ближайшем бою
тяжелую правду начдива
и страшную кривду свою.
Гляжу ― на народ свободный
идет, ощерясь, как волк,
развернутый в лаву сводный
белогвардейский полк.
На шее на нашей охота
опять нарасти лишаем.
Я двигаю в битву ― с налета
беру офицера живьем.
Загнал его начисто. Ложит
со страху, вонючий хорек.
Того офицера на лошадь,
как бабу, кладу поперек.
От раны или от злобы ли ―
я чувствую, что ослаб,
ворочаю сразу оглобли
и двигаю конника в штаб.
А там хорошо ли, худо ль
воспринимают меня.
Хохочет начдив: «За удаль
бери моего коня».
Такие моменты были
за эту войну у нас.
Врага мы, конечно, били,
но это другой рассказ.
1931
но был пример такой:
лошадка у меня была ―
мамаша, а не конь.
Что шкура или грива ―
мягка, как у кота.
Сначала у начдива
была лошадка та.
Не лошадь ― чистый паныч,
нога резва, тонка.
Прошу:
― Иван Степаныч,
продайте мне конька.
Взамен возьмите седла ―
порадуйте меня…
А отсмеется подло ―
не продает коня.
― Возьмите душу разве?
Бери ее, пожа… ―
Ему смешно, заразе, ―
зачем ему душа?
Тогда рубаху в ленты ―
не помню, как в бреду,
вставаю на коленки,
земной поклон кладу.
И говорю такое,
житье свое кляня,
что не найду покоя
от этого коня.
Ни на кого не глядя,
опять кричу, строптив: ―
За что боролись, дядя,
за что в крови, начдив?
Тогда начдив поднимает плечи
и говорит, как режет… Умен: ―
Об этом не может быть и речи,
Кручиненко Семен.
Нам надо для боя объединиться,
иначе нас расшибут по куску.
Кручиненко, как боевая единица,
прав не имеет впадать в тоску.
Ты молод, но все же в твоем положенье
обязан рассуждать умней ―
понять, что мы идем в сраженье
отнюдь не за коней.
Но ежели треба, скажу, обратно,
что мы получаем тысячи ран
за наше житье и за нашего брата,
за пролетария прочих стран.
Я руки повесил, как ива,
но вспомнил в ближайшем бою
тяжелую правду начдива
и страшную кривду свою.
Гляжу ― на народ свободный
идет, ощерясь, как волк,
развернутый в лаву сводный
белогвардейский полк.
На шее на нашей охота
опять нарасти лишаем.
Я двигаю в битву ― с налета
беру офицера живьем.
Загнал его начисто. Ложит
со страху, вонючий хорек.
Того офицера на лошадь,
как бабу, кладу поперек.
От раны или от злобы ли ―
я чувствую, что ослаб,
ворочаю сразу оглобли
и двигаю конника в штаб.
А там хорошо ли, худо ль
воспринимают меня.
Хохочет начдив: «За удаль
бери моего коня».
Такие моменты были
за эту войну у нас.
Врага мы, конечно, били,
но это другой рассказ.
1931