Ты как рыба выплываешь с этого
прошлогоднего глухого дна,
за твоею кофтой маркизетовой
только скука затхлая одна.
Ты опять, моя супруга, кружишься, ―
золотая белка,
колесо, ―
и опять застыло, словно лужица,
неприятное твое лицо.
Этой ночью,
что упала замертво,
голубая ― трупа голубей, ―
ни лица, ни с алыми губами рта,
ничего не помню, хоть убей…
Я опять живу
и дело делаю ―
наплевать, что по судьбе такой
просвистал
и проворонил белую,
мутный сон,
сомнительный покой…
Ты ушла,
тебя теперь не вижу я,
только песня плавает, пыля, ―
для твоей ноги
да будет, рыжая,
легким пухом
рыхлая земля.
У меня не то―
за мной заметана
на земле побывка и гульба,
а по следу высыпала ― вот она ―
рота песен,
вылазка,
пальба…
Мы не те неловкие бездельники,
невысок чей сиплый голосок, ―
снова четверги и понедельники
под ноги летят наискосок,
стынут пули,
пулемет, тиктикая,
Задыхается ― ему невмочь, ―
на поля карабкается тихая,
притворяется, подлюга ночь.
Мне ли помнить эту, рыжеватую,
молодую, в розовом соку,
те года,
под стеганою ватою
залежавшиеся на боку?
Не моя печаль―
путями скорыми
я по жизни козырем летел…
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, ―
я припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя, отчество
той белесой, как луна, жены.
прошлогоднего глухого дна,
за твоею кофтой маркизетовой
только скука затхлая одна.
Ты опять, моя супруга, кружишься, ―
золотая белка,
колесо, ―
и опять застыло, словно лужица,
неприятное твое лицо.
Этой ночью,
что упала замертво,
голубая ― трупа голубей, ―
ни лица, ни с алыми губами рта,
ничего не помню, хоть убей…
Я опять живу
и дело делаю ―
наплевать, что по судьбе такой
просвистал
и проворонил белую,
мутный сон,
сомнительный покой…
Ты ушла,
тебя теперь не вижу я,
только песня плавает, пыля, ―
для твоей ноги
да будет, рыжая,
легким пухом
рыхлая земля.
У меня не то―
за мной заметана
на земле побывка и гульба,
а по следу высыпала ― вот она ―
рота песен,
вылазка,
пальба…
Мы не те неловкие бездельники,
невысок чей сиплый голосок, ―
снова четверги и понедельники
под ноги летят наискосок,
стынут пули,
пулемет, тиктикая,
Задыхается ― ему невмочь, ―
на поля карабкается тихая,
притворяется, подлюга ночь.
Мне ли помнить эту, рыжеватую,
молодую, в розовом соку,
те года,
под стеганою ватою
залежавшиеся на боку?
Не моя печаль―
путями скорыми
я по жизни козырем летел…
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, ―
я припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя, отчество
той белесой, как луна, жены.