Джон Сильвер речь держал.
Был честен зал, добро любил,
пришел за правду встать.
Но, словно сессия ВАСХНИЛ,
хотел одно ― топтать.
Шли те же волны по рядам,
был так же ясен враг.
Ну, в общем, было все как там…
А впрочем, нет, не так.
Здесь ― честно звали злом добро,
там ― знали, кто дерьмо.
Там был приказ Политбюро,
а здесь ― все шло само.
Само все шло. В любви к добру,
в кипенье юных сил
Был втянут зал в свою игру
и в ней себя любил.
И, как всегда, сразиться он
был рад со злом любым.
Но главным злом был Сильвер Джон,
стоявший перед ним.
Джон худощав был, сухорук,
натянут, как стрела,
Но воплотил для зала вдруг
всю власть и силу Зла.
Джон точен был и прав кругом,
но зал срывался в крик.
Не мог признать, что зло не в том,
в чем видеть он привык.
И злился в такт его словам,
задетый глубоко.
Не мог признать, что зло не там,
где смять его легко.
За слепоту вступался он
из жажды верить в свет.
Хоть на него был наведен
незримый залп ракет.
Хоть, как всегда, с подземных баз,
из глубины морей
Следил за ним недобрый глаз,
глаз родины моей.
О, этот глаз… Он ― боль моя
и знак глухой беды.
В нем след обманов бытия,
сиротство доброты.
В нем все, чем жизнь моя ярка,
все, что во мне свое:
Моя любовь, моя тоска
и знание мое.
Все испытал я: ложь и сталь,
узнал их дружбы взлет…
И знанью равная печаль
в душе моей живет.
Но залу был сам черт не брат,
и плыл он по волне,
Как плыли много лет назад
и мы в своей стране.
И я, доплыв, на зал глядел
и жизни был не рад.
Казалось: дьявол им вертел ―
мостил дорогу в ад.
И все сияло ― вдоль и вширь
в том буйстве светлых сил,
И «пидарас», борец за мир,
плечами поводил.
И рев стоял. И цвел Содом.
И разум шел на слом.
И это было все Добром.
И только Сильвер ― Злом.
Но Джон стоял ― и ничего.
А шторм на приступ шел.
И волны бились об него,
как о бетонный мол.
Стоял и ту же речь держал.
И ― что трудней всего―?
Знать в этом реве продолжал,
что знал он до него.
Геройство разным может быть.
Но есть ли выше взлет,
Чем ― то, что знаешь, не забыть,
когда весь зал ревет?
А я сидел, грустил в углу, ―
глядел на тот Содом.
Был за морями МГУ,
а Гарвард ― за окном.
Но тут сплелись в один клубок
и Запад и Восток.
Я был от Гарварда далек
и от Москвы далек.
Тогда в Москве сгущался мрак.
Внушались ложь и страх,
И лязг бульдозерных атак
еще стоял в ушах.
И, помня сессию ВАСХНИЛ,
храня святой накал,
Там кто-то, близкий мне, любил
за честность этот зал.
А может, любит и сейчас,
сияньем наделив.
Так все запутано у нас,
так нужен светлый миф.
Знать правду ― неприятный труд
и непочетный труд.
Я надоел и там и тут,
устал и там и тут.
Везде в чести ― чертополох,
а нарушитель ― злак.
И голос мой почти заглох ―
ну сколько можно так?
Но только вспомнится мне Джон,
и муть идет ко дну,
И долг велит мне встать, как он ―
спасать свою страну.
Да, мне!.. Хоть мне и не избыть
побег в сии края,
Я тоже в силах не забыть
того, что знаю я.
И вновь тянуть, хоть жив едва,
спасительную нить ―
Всем надоевшие слова
банальные твердить.
Твержу!.. Пусть словом не помочь,
пусть слово ― отметут.
Пусть подступающую ночь
слова не отведут.
Но все ж они, мелькнув, как тень,
и отзвучав, как шум,
Потом кому-то в страшный день
еще придут на ум.
И кто-то что-то различит
за освещенной тьмой…
Так пусть он все-таки звучит,
приглохший голос мой.
Закончено 8 января 1988 г.
Сокращено и доделано 22 мая ― 3 июня 1988 г.