ПОЭМА ГРЕХА
Мы живем,
зажатые
железной клятвой.
За нее ―
на крест,
и пулями чешите:
это ―
чтобы в мире
без Россий,
без Латвий,
жить единым
человечьим общежитьем.
В. Маяковский. Товарищу Нетте пароходу и человеку.
… и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном.
А. Пушкин. 19 октября
Прельщались в детстве мы железной клятвой ―
Жить общежитьем ― без Россий, без Латвий.
Об этой клятве все тогда трубили,
Но мы верны ей и позднее были,
Когда ― мы это тактикой считали, ―
Трубить об этом, в общем, перестали.
Мы поверяли верность этой клятвой…
… А нам и дела не было до Латвий.
Что значило для нас на фоне Цели,
Что Латвия живет и в самом деле,
Что ей чужды все наши упованья,
Но слишком сладок миг существованья ―
Вне Ордена, вне Ганзы, вне России,
Считай, за всю историю впервые.
И что ее, вкусившую начало,
Судьба исчезнуть вовсе не прельщала.
Наоборот ― как долг велит Державе,
Она искала подтвержденья в славе
И памятники ставила в столице
Тем, кто помог ей от врагов отбиться, ―
Чтоб жить без нас, без дури вдохновенной,
Жить, не страшась судьбы обыкновенной, ―
Кадя, как люди, из приличья Марсу:
Без бранной славы что за государство!
Пусть кто другой, а мы судить не можем,
Велик ли в том размах или ничтожен.
Что ведаем в своем упорстве диком
Мы о величье? ― Грех наш был великим.
Да, грех… И наш ― хоть мы всегда роптали.
Но понимали ль мы, о чем мечтали?
Вот Латвия. Мы ― здесь. Мечты ― не всуе…
Что ж грустный, Братским кладбищем брожу я?
… На серых плитах ― имена и даты.
Тишь. Спят в строю латышские солдаты,
Носившие в бою Не наше знамя,
Погибшие, возможно, в схватках с нами.
… Они молчат, я надписи читаю.
Здесь ― все другое, здесь ― страна другая.
Здесь ― занята, как встарь, сама собою,
Она упрямо чтит своих героев.
Вокруг на плитах имена убитых,
Что ж нет имен на некоторых плитах?
Они ― пусты. Их вид предельно гладок.
Поверхность ― стерта… Наведен порядок
И в царстве мертвых… Спавший под плитою,
Как оказалось, памяти не стоит.
Он к нам до смерти относился худо
И как бы депортирован отсюда.
Все это ― Сталин… Все упреки ― мимо.
Но кем мы сами были? Что несли мы?
Что отняли у всех? И что им дали?
И кем бы стали, если бы не Сталин?
И без него ― чем, кроме дальней Цели,
Мы сами в жизни дорожить умели?
И как мы сами жили в эти годы,
Когда он депортировал народы?..
… Что в этом «Мы!» ? Намек ли на Идею,
С которой чем честней мы, тем грешнее?
Наверно, ― так. Но сам не знаю, прав ли?
Кто был честней, тот был от дел отставлен.
И все же ― МЫ»!.. Все! ― кто сложней, кто проще.
Был общим страх у нас и грех был общим.
«Мы» ― это мы… Пустая злая сила,
В которую судьба нас всех сплотила.
Мы ― жизнь творим. Нам суд ничей не страшен,
Плевать, что это кладбище ― Не наше.
Оно ― мемориал, и он ― освоен:
Обязан каждый памятник, как воин,
Служит лишь Нам. Лишь Мы одни по праву
Наследники любой геройской славы.
«Мы» ― это мы… / Лежит плита над мертвым,
И на плите цветок, хоть имя стерто.
Знать, кто-то здесь бывает временами,
Кому плита без букв ― не просто камень
И кто глазами строгими своими
Читает вновь на ней все то же имя, ―
Знакомое ему, а нам чужое…
Кто в снах тяжелых видит нас с тобою
И ту плиту… И ненавидит страстно…
… А кто другого ждал ― тот ждал напрасно.
В его глазах ― всегда пустые плиты.
Жаль, от него навек сегодня скрыты
Мы.
Наша боль, все взрывы нашей воли…
Проклятье века ― разобщенность боли.
Плевать ему теперь на наши взрывы…
Что делать? Жизнь не слишком справедлива,
И лучше быть поосторожней с нею…
… Средь старых плит есть плиты поновее.
Взгляни на них, и мир качнется, рушась.
Латинский шрифт: «Боброве», «Петрове», «Кирюшинс»…
Бобров… Петров… Так!.. Только так вас звали.
Чужих обличий вы не надевали,
Не прятались за них на поле бранном.
Вы невиновны в начертанье странном
Своих фамилий… Долг исполнив честно,
Не вы себе избрали это место.
Привыкнув за войну к судьбе солдатской,
Могли б вы дальше спать в могиле братской,
А спите здесь меж этих плит немилых,
На кладбище чужом, в чужих могилах,
Где кто-то спал до вас, нам жить мешая,
Где ваш покой смущает боль чужая,
Как будто вы виной… А вы ― солдаты.
Вы ни пред кем ни в чем не виноваты.
Вселил вас силой на жилплощадь эту
Вез спросу Член Военного Совета
Иль кто-то равный, ведавший уделом…
И вряд ли сознавал он, что он делал.
Он только знал, что есть на то Решенье,
Как в прошлом был приказ о возвышенье
Его внезапном… И как вся карьера,
Весь опыт жизни и основа веры.
Да, мать его седою здесь бы стала…
Но ведь она была всегда отсталой,
Неграмотной… И всех жалела глупо.
Ну где ей знать, что трупы ― только трупы,
А жизнь ― борьба… Все, что, спеша к вершинам,
Усвоил сын, хоть был хорошим сыном.
― Еще б живых жалеть… А трупы ― ладно! ―
Пусть служат агитации наглядной.
Простите нас, лишенные покоя!
За всю планету пав на поле боя,
Лежите каждый вы в чужой могиле,
Как будто вы своих не заслужили.
И мимо вас, не подавая виду,
Проносят люди горечь и обиду,
Глядят на вас… И тяжек взгляд… И ― все же
Простите нас… Его простите тоже.
Простите… Не со зла он делал это.
Он просто точно знал, что Бога ― нету.
Кто предсказать бы мог, чем станет позже
Российских бар игривое безбожье,
И «либэртэ», и опьяненность Целью!..
У них был хмель, у нас ― всю жизнь похмелье.
Над нами он, свой долг блюдущий строго.
Но в чем он видел долг, служа не Богу?
Во что он верил, путаясь во взглядах?
Скорей всего ― в назначенный порядок.
Где ясно все, где мир жесток и розов,
Где никогда не задают вопросов…
Или короче ― в твердые начала,
В то, что его над жизнью возвышало,
Что вдруг пред ним открыло путь и дали.
Чему основы знал не он, а Сталин.
… И в этом состоянье очумелом
Мы жили все. И шли к чужим пределам,
И, падая в бесславье с гребня славы,
Смотрели тупо, как горит Варшава,
Как Сталин ждет, что Гитлер уничтожит
Тех, с кем и он потом не ладить может…
А позже с тем же, в танках, в ночь без света,
Спешили в Прагу, чтоб закрыть газеты.
Так мы живем… Летим, как в клубах пыли.
Топча весь мир… За что? Зачем?… ― Забыли!
Но нас ― несет… И все нам мало!.. Мало!..
И гибнет все, на чем бы жизнь стояла,
И гибнем мы, зверея, как стихия.
И лжем! ― чтоб думал мир, что мы другие.
И спятил мир, обманут нашей ложью,
И, доверяясь нам, звереет тоже.
И кажется, что черт завел машину
Внутри Земли… И бросил ключ в пучину.
И крутит нас. Мелькают, вместе слиты,
И Пешт, и Прага, и пустые плиты,
И я, и Член Военного Совета,
Хоть он следит, чтоб не открылось это.
А что ― не знает… Ложь неся, как знамя,
Он сам обманут… Может быть, и нами.
Кем были мы?.. Не все ль равно, кем были?
Мы все черты давно переступили,
И ― нет конца…. Все лжем, зовем куда-то.
И с каждым днем все дальше час расплаты,
Но все страшней… И возвращенья нету.
И верят нам… И хуже топи это.
И вырваться нельзя своею силой…
Спаси, Господь!.. Прости нас/ и помилуй!..
1972 (август ― сентябрь)