НЕЗЛОБИВАЯ ЖИЗНЬ
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Не пастуха пою, ходяща за стадами,
Пестряща при водах овец чужих жезлами,
Что братне приобрел обманом старшинство,
Что матери своей чрез хитро мастерство
Похитил отчее дражайшее наследство.
(Обман и в пастухах коварство, злость и бедство!)
Один сокровища лишен чрез простоту,
Другой счастливым стал чрез хитру остроту.
Невинну жизнь пою под тенью древ густою,
Что собственной всегда блаженна простотою,
Где голубь с ястребом безбедно в лес летит,
И где с свирепым львом смиренный агнец спит.
Диана! Я к твоей державе прибегаю,
Нере́ид, нимф, дриад к напеву призываю:
О фавны дикие! О хор лесных сатир!
Откройте мне места, где век живет зефир.
Богатство покажи свое, прекрасна Флора,
Как ро́су льет тебе багряная Аврора;
Помона, не лиши желанья уст моих
Драгие сладости вкусить плодов твоих,
Любезна красота приятного Сильвана!
Предстань глазам моим; позволь, позволь, Диана!
Тебя пою, твою невинну простоту:
Открой сокровище, богатство, красоту,
Что зависть алчная вовеки не снедает
И ухищренный ков из рук не похищает.
Позволь войти в твои дремучие леса,
Где вечная весна, где вечная краса:
Пустыни темные, что прочиим ужасны,
А мне коль веселы, приятны и прекрасны!
Убежище от бед, безмолвная страна:
В вас безмятежна жизнь, спокойство, тишина.
Безвинная любовь, незлобная забава,
Где лес един шумит и где немеет Слава.
В веселом обществе несчастный жил Дикон,
Но от забав градских вседневно множил стон:
Он урожденный был от знатныя породы,
И был во обществе участник той свободы,
Что пользуются все высоки племена,
Но уж давно прошли златые времена.
От предков тех и сам он вел свое колено,
Что съели в яблоке зло древле сокровенно;
Лукавого тем вкус узнали и добра,
Узрели злата свет и красоту сребра;
В невежестве своем остаться не хотели,
Но пагубную страсть к познанью возымели.
Иль сами естество оставили в саду,
Или Натура их изгнала за вражду.
Блаженны, если бы невеждами остались,
С собой и с естеством когда б не разделялись.
Дикон и обществом и счастием гоним,
Хоть всё имел, за что достоин быть любим;
Велико в свете зрел сей муж несовершенство,
И можно ль на земли, он мнил, сыскать блаженство?
Со злобною судьбой он долго вел борьбу,
И в Гимне испытать в последни мнил судьбу.
В Прианну знатныя породы он влюбился,
Но от Иридиных оков не свободился.
Хоть тягость ощущал от сих оков Дикон,
Но прежде в грудь ее впустил заразы он.
Несклонности его Ирида примечая,
К Прианне ревностью, к нему любовью тая,
Вспалила жар в себе и гнева и любви,
Таила многи дни в волшебной злость крови.
(Что может быть жены для смертного миляе?
Что ухищреннее, опаснее и зляе́)
Прианну он не зря, от грусти умирал,
А от Иридина свидания страдал;
Страдал и убегал, как та его искала,
И взор свой отвращал, когда она метала.
Чем больше множил он к Прианне страстный жар,
Тем паче в той острил отмщения удар.
Она вослед за ним ходила многократно,
И видя, что ее свиданье неприятно,
Страдает, мучится, питает тщетну страсть,
В коварном сердце им готовит злу напасть.
Не знает и Дикон, не знает и Прианна,
Что обратится в плач им радость толь желанна.
Безвинна простота! Несчастная любовь!..
Не знают обое, какой кует им ков
С Прианною имев всечасную забаву,
В прекрасный день пошел с ней в рощу он кудряву,
Целуя, нежную Прианну обнимал,
И Гимном он ее так, как себя ласкал.
Он говорил, стократ любезную лобзая:
«О свет моих очей! Прианна дорогая!
Коль вожделен тот день, и коль пресладкий час,
Который съединит в любви навеки нас!
Уже дражайшее то время наступает,
Которо счастием жизнь нашу увенчает.
О время, ускори! О время, поспеши!
И страстны напитай желания души!..»
Ирида, зная то искусством чародейства,
Ярясь от ревности, коварства и злодейства,
В то время самое закралася в кустах,
Как нежности все ей он изъяснял в словах;
Подслушала, и так злясь в ревности сказала:
«Чего я от него толь долго ожидала?
Доколе буду я неверному терпеть?
Соперницу мою доколе буду зреть
В объятиях драгих неверного сидящу,
И зрящу на меня с ругательством стенящу?
Почто из ада я фури́й не изведу?
Что медлю поразить? Чего толь долго жду?
Почто Прозе́рпину к себе не призываю?
И адских челюстей для них не отверзаю?
Отверзу скоро им престрашный Ахеронт!
Уж скоро зашумит кипящий Флегетонт;
Я мраком солнца свет и очи их покрою,
День в ночь переменю и окружу их тьмою.
Возможно ли от них сносить толикий смех?
И быть свидетелем пресладких их утех?
И суетно любя, терзать свою утробу?
Воместо Ги́мена, я поведу их к гробу,
Воместо, чтоб идти с весельем к алтарям,
Пойдут бледнеющи к погибельным вратам,
И если веселясь, взойдут в чертоги брачны,
Не узрят радости, но снийдут в Тартар мрачный;
И брачные свещи послужат к гробу им.
Иль если захочу я способом иным,
Конечно отплачу несносную обиду,
Узнают, наконец, разгневанну Ириду.
И Атис презирал Цибеллы страстный жар,
Но со Агдисой он почувствовал удар.
Я то же учиню с бесчувственным Диконом,
Чтоб равным мучилась со мной и та уроном.
Но мало для нее отмщения сего,
Устрою что ни есть для ней, как для него».
Такими в ревности словами угрожала,
И страхом рощу всю ужасным всколебала.
Пошел повсюду шум, вихрь бурный, странный вой,
Угрюмый рев и треск, и мрак навис густой.
Ирида яростью отчаянной кипела,
Дикон вострепетал, Прианна побледнела,
Лишилась памяти и нежных чувств своих,
Последний долг дала ему в словах таких:
«Начто было вступать в толь страшные союзы?
Начто бы налагать сии ужасны узы?
Любезный, иль не знал ты чародейки сей?
Погибла я и ты, пропало всё от ней!
На то ли я в тебя, несчастная, влюбилась,
Чтоб жертвой лютости сей львицы учинилась?
Ах, как несчастна я! Почто, любезный мой,
Склонился ты в любовь сей чародейки злой?
Иль пусть склонился ты; почто ж меня, несчастну,
В любовь свою привел толь бедну и опасну?
Почто не убегал от взора моего?
Почто не скрылась я навек от твоего?
Но что я говорю? С ним если б не спозналась,
Любовью бы ничьей я в жизнь не наслаждалась».
И с словом из очей вдруг слезы потекли,
Вздыхания и стон из груди извлекли,
И роща к сей тоске страшнее зашумела,
Прианна наконец промолвить чуть успела:
«Спасай себя, спасай от сих висящих бед,
Коль можно, поспешу я за тобою вслед.
Но, ах, я чувствую, что в жилах кровь хладнеет,
И сердце уж мое от страха леденеет,
Скрывает свет очей густой спустившись мрак.
Увы!.. Прощай… Беги…» ― рекла в последни так.
Он ей, она ему ― невидима вдруг стала,
Еще потом меж них густее тьма ниспала.
Поколь с любовию был в равенстве их страх,
Поколь себя и свет могли иметь в глазах,
Боролось с ужасом любовью сердце страстно,
Но страх преодолеть старалося напрасно.
Удерживала их нежнейшая любовь,
Но больше страху злость прибавила им вновь.
Тут стала страхом их любовь преодоленна,
И тьмой от глаз его Прианна похищенна.
Восплакал, возрыдал и восстенал Дикон,
Бежал от грозных туч ему со всех сторон,
И, видя крайнее гонение он рока,
И чем грозила злость Ириды прежестока,
Мятежные места и шумный кинул град,
Где в жизни был зыбьми колеблем много крат,
И мучился в свой век несчетными бедами
За то, что превышал всех добрыми делами.
Причина зависти, напастей существо,
Оставить должен дом любезный и родство,
Любезнее всего, Прианну оставляет,
И где ее и как оставил, сам не знает.
К убежищу пошел в пустынные леса,
И руки и глаза возвел на небеса,
Недавно горькими омоченны слезами,
И возмущал себя такими словесами:
«О небо! Если мог я гнев твой воспалить,
То чем уже его возможно утолить?
О небо! Коль ты мне низвергло столько грому,
То что уж у тебя на казнь осталось злому?
И если в ярость я привесть тебя возмог,
Во что же приведет тебя презлой порок?
Терпение мое твоей превыше злобы,
И больше на меня низвергнуть не могло бы,
Хотя б хотело ты, и нет уж ничего,
В чем мог бы трепетать я гнева твоего;
Щедроты у тебя нет столько и заплаты,
Чтоб наградить могло моей великость траты.
О, злополучный век! Несчастнейший Дикон!
О, злопременный свет! Мечтание и сон!
Непостоянно всё, всё в свете сем пременно,
Лишь бедствие мое навеки утвержденно.
О, свет! О, жизнь! О, век! Когда б погиб сей свет!
Уж ей, жаленья мне об нем нимало нет!
Но, ах! Лишь для одной любезнейшей Прианны
Еще мне жалостен сей свет непостоянный!
Когда она спаслась, когда еще живет,
Пускай еще стоит сей злоковарный свет.
Прианна! весел путь! Охотно свет теряю,
Но без тебя в пути сем радостном страдаю.
Оставив общество, сердечно веселюсь,
Оставивши тебя, я внутренно крушусь.
Ирида лютая! Верх всех моих несчастий,
Конец веселия, печать моих напастей!
О, пагубная страсть! О, радостей лишь тень!
Проклят рожденья час и тот проклятый день,
В который наложил Иридины оковы,
И как вошел в ее объятия суровы!
Почто, как в грудь мою стрела ее вошла,
Мне не пронзила грудь Громова вдруг стрела?
Лишился всех утех! я погубил Прианну!
И в сердце чувствуя я горесть несказанну,
Не знаю, мне кого несчастнее почесть?
Не знаю, как беды мне в равенство привесть?
Нет зляе бед моих и участи горчайшей,
Бедняе, зрится мне, Прианны я дражайшей.
Никак! ее моей стократ лютее часть…
Но можно ль хоть сравнить ее с моей напасть?
Я мучусь о себе, я и об ней страдаю,
Несчастнее себя стократно я считаю.
Дикон простее всех, слепее всех людей,
Что хитрости не знал волшебницы он сей».
Вещал и, в горести залившися слезами,
Едва свой путь он зрел слезящими глазами:
Чем больше отирал, текло тем больше слез;
Идет, спешит, грустит, уже приходит в лес.
На праге три раза пустынном оглянулся,
Три раза на глаза ток слезный навернулся,
Три раза он на град взор смутный обращал,
Три раза он вздохнул, страдал и умирал.
(Привычка, дом, родство, всех более Прианна, ―
Забвением могла ль их жалость быть попранна́)
В пустыню уж вошел, уже вступил в леса,
Безмолвие везде, шумят лишь древеса.
Оцепенел, и страх по телу мраз бросает,
И ужас легкие власы на нем вздымает;
Угрюмый тихий шум, унывно воет ветр,
Нестройно дуб шумит, жужжит там грубо кедр,
Береза клонится, трепещется осина;
То толстый некий глас, то тишина едина.
Сперва приходит в страх, и шум ему тот дик.
(Без страха ли войдет, кто жить в них не обыќ)
Когда внезапно Юг, ходя в лесу, завоет,
И сердце тут его смущенное заноет;
Как если древеса испустят странный глас,
Спокойство некое приходит в оный час;
Когда взволнуясь лес в движение приходит,
Тот шум в забвение глубокое приводит;
И раздающийся в пустыне грубый стон
На мысль безмолвие, на глаз наводит сон.
Дикон внимая то, уж мыслей не волнует,
Не видит глаз сует, слух мятежей не чует.
Дорогу кажет страх, идет за ветром вслед;
Густой наводит лес забвение всех бед.
Лишь о Прианне грусть Дикону не забвенна,
Об ней прискорбен дух, об ней и мысль смущенна.
Он лесом идучи, пал дум во глубину,
И слышит он в лесах и зрит ее одну.
Несчастнейший Дикон! Он в думах возглашает,
К его несчастью он и Эхо отвечает.
«Не узришь, ― говорит, ― Прианны никогда»,
И Эхо отдает ему поспешно: «Да».
Услышавши сей глас, внезапно становится,
Вокруг себя он зрит, то сам себе дивится.
Прилежно внемлет глас, что Эхо отдает,
И в страсти мня, что то Прианнин был ответ,
Он ходит, он глядит, он ищет, он вздыхает,
Хоть страсть жестокая ему и обещает,
Но не находит он уже ее в лесах,
И мня, что кроется, глядит во всех кустах.
Как голубь, своея любезныя лишенный,
Летает по лесам, разлукой возмущенный,
То с ветвия на ветвь, с куста на куст другой,
Стократно прелетит, иль в куст влетев густой,
То наклоняется, то взор везде метает,
Подсматривает, зрит, вздыхает и внимает;
Где в ветвиях густых вдруг птица лишь порхнет,
Встрепещет и туды направит свой полет, ―
Где страсть манит его любезною четою,
Там в горести своей он встретится не с тою.
Так, страстию прельщен, и Эхом обманясь,
Любовию водим, и грустию томясь,
Он сколько ни искал, Прианны не находит,
И в размышление о той мечте приходит.
И видя, что манит страсть суетная грудь,
Вздохнувши, дале в лес свой продолжает путь.
Он, долго идучи, взошел на холм высокий,
Где вниз с журчанием текут ключей потоки.
Оцепеневши, стал и видит изумлен,
Что верх ужасной там пещеры огражден,
Которая была высоких гор в раздоле,
На все места он зрел, лежащи вкруг, оттоле:
Тут лесом холм одет, верх леса уравнен
Натурой, как кружком искусства окружен;
Под холмом луг лежит, равно распространенный,
Зеленой от весны одеждой покровенный,
Окружность в деревах и стройность их добра́;
Там от пригорка вниз высокая гора,
Крути́зна коея вся обросла древами,
Где ровно все срослись густейшими верхами,
Что на верхах своих приятный кажут луг,
Зеленой ризы вид корения вокруг;
Высокой той горы под самой стремнино́ю
Река течет черна? под тению густою,
Что сыплют древеса, висящи на брегах,
Где бурна Севера забвен вовеки страх;
В тени, в безмолвии течет в морски пучины,
Тиха, и на лице нет ни одной морщины.
По ту страну реки дымится верх лесов,
Иль инде промеж их окружность зрит лугов;
Вдали чрез лес поля простерлися широко,
И степь, где жадное зреть заблуждает око.
Сии места его остановили ход,
Влекущие к себе издревле смертных род,
Искусства слабого завидные примеры.
Се место для него несведомой пещеры.
Он, долго зря на них, задумавшись стоял,
Всё обозрев, вздохнул и сам себе сказал:
«Места прекрасные! Места неоцененны!
Стократно жители вы в сих местах блаженны!
Вотще стремится всяк натуре подражать,
И тщетно тщимся мы за нею успевать.
Искусства хитрого вовеки труд бесплодный,
И всуе вслед спешит за нею земнородный.
Возможно ли сравнить с натурой мастерство?
Возможно ли постичь в строеньи естество?
Взирая на места, здесь жители блаженны,
Но слыша тяжкий смрад, живут в них развращенны».
Сомненный, так сказав, к пещере вниз пошел,
И в первых на вратах он старца обозрел,
Который целый век на небеса взирает
И, век свой не сходя, в том месте пребывает.
Спросил он у него: «Кто в сих местах живет́»
Лишь только что: «Пройди», ― сказал ему в ответ;
И с словом покивал он три раза? главою.
Чудится, изумлен сей тайною такою.
Пошел, сомнением волнуясь, во врата,
И идучи в сии ужасные места,
Собою и своим крепится он ответом,
И ободряется лишь собственным советом.
Един во странствии, и в бедствиях един,
Тем больше к ужасу и к горестям причин.
Когда вошел Дикон внутрь страшныя пещеры,
Увидел, что живут смиренны изуверы,
Приятные лицем, ласкающи в словах,
Вид жалостный в глазах, усмешка во устах,
Прелестно преднее жилище украшенно,
Где скромность видится и житие блаженно,
Союз и тишина и братская любовь;
Где вольность царствует и нет мирских оков;
Наружна простота в одежде их и в пище.
Он вшел, обрадован, во внутренне жилище,
И видит, что сии Циклопы смертных жрут,
Терзают члены, кровь единородных пьют,
Лежат объедены тут кости убиенных,
Там несколько еще в снедь пол-употребленных;
Повсюду гнусный смрад, везде ужасный вид,
Сгущенный воздух в ней пришедших грудь теснит,
Везде засохша кровь; лежали тут полсыты
Циклопы, и вином и крепким сном покрыты.
Близ овцы заперты утученны лежат,
Которых два раза на всякий день доят:
Несытую свою тем алчность насыщают,
Потом их на луга обильные гоняют.
Желанием всё знать несчастный привлечен,
Коликим наконец был страхом поражен,
Когда пещеры сей, по внешности прекрасной,
Увидел он ее вид сердца толь ужасной!
Уже полуденный везде сияет свет,
Уже густая тень отвсюду в лес идет;
И кони огненны блистающего Феба
Взошли на самую средину чиста неба,
Когда начальник их от сна проснулся вдруг,
Восстав от сна, толкнул ногой из прочих двух,
Встает он, морщится, с похмелья восстенает,
И тела своего громаду подымает.
Циклопы двое встав, будили всех других,
Тогда Дикон бежал, хотя уйти от них.
Но устремясь за ним широкими стопами,
Циклоп схватил его и, заскрыпев зубами,
В пещеру за власы несчастного повлек,
И чувств лишенному так в ярости он рек:
«Вотще стараешься избегнуть злое племя,
К побегу своему нашел ты поздно время».
Он бедного к столбу, сказавши, привязал
И до другого дни на снедь определял.
Обычай есть у них несведом и чудесный,
Три раза стрелы в день метать в круги небесны:
В полудни, ввечеру, в полунощи всегда,
Немало подвигов, немало и труда;
На всякий день они пронзают твердь стрелами,
Где от летящих стрел шум и́дет над водами;
Или один ее начальник лишь метал
Толь сильно, что, стрелив, сам к земли упадал.
Дикон на то смотрел, не ведая причины,
Но думал, что они, как древни исполины,
Ведут с Юпитером преступную войну:
В коль страшну, размышлял, попался он страну!
Вздохнул и, горькими кропя лице слезами,
Сам обвинял себя такими он словами:
«Не видно ль и на мне, коль смертный в мыслях мал?
Что помавания я старца не узнал?
Не он ли покивал мне три раза главою,
Как я вступал в сей ад дрожащею ногою?
Коль столько огорчен несчастной жизни день,
Приятнее уже мне смертной ночи тень.
И может ли теперь и смерть мне быть ужасна?
Умру! Прианны нет! Вся жизнь моя несчастна».
Так укорял себя, так презирал напасть,
В которой должен был, конечно, он пропасть.
Дианна странствует во поле превысоком,
Растрепаны власы, в молчании глубоком,
Идет задумавшись, глядит в моря, в леса,
И щупает перстом высоки небеса,
Стесняет очи сном глубоким земнородных,
И возбуждает всех зверей в лов разнородных.
Уж звери и сии, прервавши сон, встают,
И паки небеса разить стрелой идут.
Проснувшися в полно́чь, ужасны изуверы
Пошли на подвиги из страшныя пещеры;
Тогда Дикон един возвел на небо взгляд,
Един, что руки уж привязаны назад,
В смертельной горести сии слова вещая:
«О вечно существо! Что день устроевая,
Всем смертным на покой определяешь ночь,
Ты ныне можешь мне единое помочь.
Дай мне ужасну ночь сию на избавленье,
Дай руку помощи и дай мне утешенье!
Изми меня из сих бесчеловечных рук!
Избави от зверей и их престрашных мук!»
Дианна, на его несчастие взирая
И жалобы его плачевные внимая,
И зря усердие, что принял смертный сей,
И что от лютых бед он убегает к ней,
К Прозе́рпине пришла и так ее молила:
«Коль нужная когда твоя была мне сила,
О мать и божество! то надобна теперь:
Богиня я сама, твоя любезна дщерь;
В полунощи мой слух стон бедного внимает,
Что в горестях ко мне ужасных прибегает,
Ведет в бедах ко мне усердие его.
Избавь его, избавь от бедствия сего».
Богиня, на ее с улыбкою взирая
И дщерь возлюбленну приятно лобызая,
Вещала к ней: «О дщерь! чрез столько ли ночей
Едина странствуя ты по вселенной всей,
Еще ль, любезна дщерь, не приймешь ты покою?
Толь долговременно не видишься со мною!
Одежда вся в росе, ты влажна от росы;
Задумчивость в глазах, нестройные власы.
Спокой, любезна дщерь, ты мысль свою смущенну,
Имеешь власть мою тебе не запрещенну;
Ты Паркам повели, те слову твоему
Послушны будут так, как гласу моему».
Уж повеление Дианны принимают
И воздух быстрыми крилами рассекают;
Летят с златых полей на розовых крилах,
Предстали Парки вдруг Дикону в тех местах;
И руки, узами скрепленны, разрешили
И жизненну его нить долее продлили
Циклопы были все на подвигах своих,
В успех употребил отсутствие он их
Внезапно свободясь от смертных тех заклепов,
Он с трепетом побег из страшных их вертепов;
И продолжая путь, так размышлял с собой:
«От жизни бегая я бедственной и злой,
Се к горшему стократ мученью приближался,
И в руки злейшие Иридиных попался!
Несведомых судеб премудро существо,
Превосходящее и ум и естество!
Коль существа сего велика в свете сила,
Что и от смертных врат меня освободила!
О, коль ты щедрая, натура, обще всем!
Не сокровенна ты и не скупа ни в чем!
Сии угодия, сии места драгие,
Достойны ль населять чудовища те злые́»
Лесною тению, ночною темнотой
Покрыт, течет в свой путь Дикон сквозь лес густой,
Пустыня не страшит и темнота ночная;
Скитающихся там зверей, не унывая,
Не трепетал он, мня, что лютостью своей
Циклопы превзойдут пустынных всех зверей.
Ужели, говорил, циклопов зверь страшнее?
И что их может быть свирепее и злее?
Тем ночь и страх прогнал, уже проснясь, заря
Смиренным оком зрит в поля, в леса, в моря.
С Тритонова одра встав, руку простирает,
И в свет багряную завесу открывает,
Повсюду сыплет блеск, возводит ясный взор,
И озлащает все верхи высоких гор;
На злаке, на листах блестящею росою
Играет, засверкав, как бисерной водою,
Когда из густоты пустынной вышел вдруг
Дикон, которому открылся чистый луг,
Покрытый зеленью, равно распространенный,
Равен поверхностью, равно и окруженный,
Его же посреди претолстый дуб стоит,
Под коим целый век густая тень висит.
Се оный дуб, куды для пищи и покою
Зевес, Плутон, Нептун склонилися от зною,
Когда бунтующих Гигантов усмирял;
Где их приятный Пан прещедро угощал,
Под коим спор вели Помона, Церес, Флора
О дубе, своего не разрешая спора,
Которой бы из них достаться должен он
В то время самое к ним подошел Дикон,
И, видя божество, с говением вещает:
«Кто вы ни есть, но мне един ваш взор являет,
Что вы не смертное, не тленно существо,
Но мню, что вы есте велико божество.
Кто вы ни есть, хотя вы смертны, хоть богини,
Преклонны будьте мне заблудшему в пустыни.
Благоволите мне явить надежный путь,
Что все мне путие здесь неизвестны суть.
Испытывать пути куды, я сам не знаю,
Лишь то скажу, что я от бедства убегаю».
Так рекл, чудовищ тех жилищем устрашась
И заблуждения подобного боясь.
Хотение его богини разумели,
Неразрешимый спор, что в древе сем имели,
Пришельцу предают с согласием на суд,
И каждая из них сулит и дар за труд.
Церера тучный клас и яблоко Помона.
Внезапно сердце тем смутилося Дикона:
«Как можно божество мне, смертному, судить?
Речет, ― к сему никак не смею приступить».
Он был таким богинь велением встревожен,
И бедством научась, был крепко осторожен.
Парисов вспомнил суд и от суда беды,
Колики на себя навел богинь вражды,
Юнону как судил, Венеру и Палладу,
Колику получил вину всех бед награду.
Се вдруг сомненному ему отец веков ―
«Суди, отвергнув страх», ― речет из облаков.
Услышав он сей глас, внезапно ободрился
И кажду рассмотреть он больше не сумнился.
Все тщились, и могли глаза его пленить,
Прекрасные, и все достойны победить.
Но больше всех уже одна его прельщает;
Она, которая цветами обладает.
Улыбку показав на розовых устах,
Давала знать ему желанье в сих словах:
«Суди нас праведно, нам судия избранный.
Прекрасный цвет тебе я дам благоуханный,
Которым будешь век без пищи насыщен,
И коим навсегда ты будешь оживлен».
Он мнил с собой: «Страшусь несчастного раздора!
Возможно ль, чтоб когда не победила Флора́»
Так долго, мыслями волнуясь, размышлял,
Взирая на ее едину, так сказал:
«Все трое древом сим прекрасным обладайте,
Но каждая из вас своим не называйте».
Богини вдруг его постигли смысл такой,
И улыбаяся взглянулись меж собой,
Что им приятен суд, и знак такой казали
«Блаженно мнение твое, ― они вещали, ―
Что мнишь в разделе вред, и не делишь ты нас».
Давала Флора цвет ему, Церера клас,
Помона яблоко, с такими в дар словами:
«Доволен смертный будь ты нашими дарами.
Блаженной жизни ты в пустыне ищешь сей;
Гряди, и где найдешь ты много вдруг путей,
Вдруг кинь сии дары на те пути невступно,
На коем все они слетятся совокупно,
Тот будет оный путь, по стежке той ступай,
Дары на нем оставь и их не подымай».
Уже Дикон в свой путь с дарами поспешает
И сердце, смутное недавно, ободряет.
Он долговременным был гладом изнурен,
Коль пищи уж давно обычной он лишен.
Там рвет он мягкий злак, в снедь необыкновенный,
Вкушает, и им быть не может насыщенный.
Вкус странный кажется, сперва противна снедь
(И можно ль долгой вдруг привычке умереть́).
Растленных нравов вкус, страсть пагубных хотений,
Не может в снедь принять земных произрастений,
И вредным то себе считает человек,
Чем долее стократ продлил бы он свой век
Что ни отведает, все неприятны травы,
Но глад есть сам собой вкус лучшия приправы.
Он ест, родится вкус, привычка в нем растет,
Минута новая сласть новую дает;
Насытился потом кореньем и травами,
И жажду утолил прозрачными ключами.
Тем подкрепляет жизнь, тем продолжает путь,
И тем смущенную он ободряет грудь.
Он долго идучи в пустыне без дороги,
Пришел к распутию, тропинки видит многи,
Остановился тут и далее нейдет;
Бросает яблоко и купно клас и цвет,
Которы, разлетясь, на путь един упали,
Желанную ему дорогу указали.
Он долго к сим дарам касаться не дерзал,
«Но для чего их взять не можно́» ― размышлял.
(Коль к многим бедствиям в нас свойство любопытно!
Коль тщимся мы всегда то открывать, что скрытно!)
Он поощряем был желанием своим,
И в разны мнения он страстью был влачим.
Потом во мнении одном остановился,
И подымать дары лишь только наклонился,
И чуть трону́л рукой, чудится, что из рук
Сороки, встрепетав, три полетели вдруг:
На ближних от него древах высоких сели,
Над изумленным им внезапно заскрыпели
И острым гласом их наполнили леса.
Безмолвным сим местам их странны голоса!
Пошел Дикон, лишен дороги, в лес глубокий.
Уже летят за ним и скучные сороки,
Летая над главой, свой умножают крик.
Там звери хищные, их слыша треск велик,
И мысля, что они над трупом восклицают,
Уж пасти алчные из ложей подымают,
Глазами засверкав, оставив дебрь, встают,
И гнусных птиц на треск со всех сторон идут.
Уже ему медведь ужасный показался, ―
Он зрел, он встрепетал, он ужасу предался.
Потом и хищный волк, тигр лютый, страшный лев
Предстал, и испустил леса трясущий рев,
Подъемлет страх власы, тут сердце в нем уныло,
Тут весь надежды свет отчаянье сокрыло,
Когда уж размышлял волк, тигр, лев и медведь,
Кому б тогда из них достался он на снедь;
В то время и Дикон стал в мыслях колебаться,
Кому б на легшу смерть из них ему предаться.
Как дерзостный пловец Бореем поражен,
Которого корабль волнами раздроблен,
Надежды, тишины и пристани лишенный,
Узрев корабль свой весь в пучине сокрушенный,
Ужасну бездну зрит, всечасно смерти ждет,
Стоит полмертв лицем, и средств не изберет,
Чем можно облегчить толико смерть ужасну,
И как в волнах скончать скорее жизнь несчастну.
Страшится утонуть в бездонной глубине,
Иль просит небо, чтоб тонуть на мелком дне,
Или готовится, спустившися в пучину,
Скорее пить с водой ужасную кончину.
Подобно и Дикон, отчаян меж зверей,
В последней будучи погибели своей,
И ужас мыслями грядущей смерти меря,
Так избирал себе свирепейшего зверя.
Как три богини вдруг, ходящи по лесам,
Полмертвому уже ему предстали там.
Богини были те Помона, Церес, Флора,
К которым призван был для разрешенья спора.
Обрадовался он, а устрашился зверь.
«О смертный! ― те рекли, ― что мыслишь ты теперь?
Почто, полмертв дрожа, пред нами цепенеешь?
И для чего в таком ты ужасе бледнеешь?
Толь лютых на тебя кто устремил зверей?
И кто толь гнусных птиц навел в пустыне сей,
Которые леса своим волнуют криком
И наше божество гневят своим язы́ком?
Не слышны здесь нигде их были голоса,
Не терпят треску их пустынные леса.
Не мы ль тебе тогда колькратно подтверждали
Даров не подымать, как их тебе вручали?
Подарки поднял ты, ты поднял и зверей;
Бори их, страсти коль не одолел своей».
Сказавши, всех зверей в их ложи обратили,
Потом сорок, стремглав в ад бросив, заключили.
Дикона повели на малый стежки след,
По коей он от них с поспешностью идет;
Идет, но сердце в нем от страха не свободно.
Он тщился изъяснить чувствительность бесплодно
Богиням, кои жизнь его от бед спасли,
Но в страхе и уста промолвить не могли.
И пение уж птиц такое начиналось,
Которым ухо век его не наслаждалось.
Спешил и наконец он зрел из густоты
Невиданной вдали приятность красоты.
Он вышед, зрел древа там стройно насажденны,
Уреженны равно, ветвьми соединенны,
Под коими был вдаль открытый взору ход,
Поющих на верхах птиц разновидный род.
Внезапно сквозь кустов Дианна преходяща
Дикона в тех местах увидела спешаща;
Во светлости к нему божественной идет,
Не видящу ее Дикону вдруг речет:
«Откуду и куда свой путь ты простираешь?
Что ищешь? Кто ты есть? Иль здесь ты заблуждаешь́»
Незапно блеском он Дианны поражен,
Сияние ее он видя, изумлен.
Настращан в жизнь свою на свете многим бедством,
Побег он в лес густой и стал спасаться бегством,
Желая от ее сокрытися в кустах.
Богиня вслед рекла: «Оставь, о смертный, страх!»
Бегущего от ней словами постигала,
Последуя за ним, и руки простирала
«Отвергни тщетный страх!
― угубила слова, ―
О смертный, возвратись! Нет зла никакова́!
Опомнися, почто страшишься ты богини?
Остановись! Нет бед, ни страха в сей пустыне.
Пристойно ли тебя богине догонять?
И должно ли тебе от бога убегать́»
Словами нежными Дианны ободренный,
Он взор свой обратил недавно отвращенный,
Припадая к стопам, вещает тако ей:
«Несчастный, странствую в пустыне страшной сей!
Из новой я страны, из нового народа,
Причина моего в сии места прихода ―
Напастей целый век за мной гоненье вслед.
Хожу, мятусь, ищу убежища от бед,
И бегая от бед, в беды впадаю новы,
Из страха в страх хожу, и из оков в оковы.
Богиня, мне умерь блистание твое,
Чтоб на тебя возвесть я око мог свое.
Я в слепоте к бедам охотно притекаю,
От благ и божества блаженна убегаю.
Богиня, отпусти безумие мое.
Скажи, скажи, молю, ты имя мне свое,
И удостой меня ты зрения прекрасна,
И учини меня в местах сих безопасна».
Она блистание убавила и свет,
Подняв его с земли, рекла ему в ответ:
«Дианна я, что сей пустыней обладаю.
Смятений никаких и век зимы не знаю,
Где никогда сей лес не плачет обнажен,
И не бледнеет луг морозом побиен,
Где безмятежна жизнь, безвинные забавы,
Нет горестей, сует, и нет гремящей славы.
Оставя всякий страх, ты мной уверен будь,
Что принял не вотще ты сей блаженный путь.
И мысли добрые, и труд твой не напрасен,
Ты счастлив будешь здесь, здесь будешь безопасен.
Гряди в сии места, последуй ты за мной!»
Рекла, и повела Дикона за собой,
И идучи уже походкою отменной,
Давала знак ему богини совершенной.
Шли из прекрасных мест в прекрасные места,
Где отвлекала взор различна красота.
Чуть вышли лишь из рощ на маленькое поле,
Увидел вдруг Дикон двенадцать нимф, в раздоле
Ходящих по лугу, их был прекрасен взор,
И с белизной на них был розовый убор.
Во смертных образе представила в одежде,
Что и́нако нельзя зреть, не отвыкши прежде.
Хоть нет прелестнее нагия красоты,
Но без стыда мы зреть не можем наготы.
Обычай в свете есть тиран людей жестокий,
Преобращает он в добро́ту и пороки.
Как если б он узрел нагой нимф чистых вид,
Во место прелести восчувствовал бы стыд;
И тело нежное, что некогда б прельстило,
Нечаянно б его в сем случае смутило.
Увидев, нимфы все к Дианне подошли,
И на героя взор чудяся возвели,
Чудяся, что в местах тех смертных не видали.
Хоть щеки красоту дорогой потеряли,
Хотя путем его затмилася краса,
Хоть гладом изнурен, но нежны нимф глаза
Сквозь всё могли прозреть прекрасную природу.
Тут долго зреть на них и он имел свободу.
Мелиту зрел герой прекраснее из них;
Она была к нему поближе всех других.
И взором выше всех и местом, близ Дианны
Стояла, взор ее в подобие Прианны.
Страсть мертва ожила, вскипела паки кровь,
Забвенна малый час, припомнилась любовь.
Он взор свой устремил, и нимфа устремила,
Он прежню любит в ней, та перва в нем взлюбила.
Из сердца не совсем Прианну истребил,
Он в ней подобие едино возлюбил,
А и́нако б никак Мелитой не был страстен;
Он столько в верности Прианне был подвластен!
Но если нежное в Мелите сходство зрел,
То сердцу запретить уж силы не имел.
Взор ласковый к нему Дианна обращает
И странствие его поведать убеждает,
Не с тем, чтоб знать его напастей не могла,
Но чтоб ему та жизнь противнее была.
Приветствует его своим приятным взором,
К вещанью таковым склоняет разговором:
«Скажи, о смертный, нам с начала жизнь свою!
И злую в обществе судьбину всю твою,
Злодействие сосед, гонение несчастья,
Ужасны мятежи, бурливые ненастья,
Труды и подвиги и бедную любовь,
И как прибегнул ты пустыни под покров,
И странствие в лесах нам расскажи подробно».
«Богиня! ― рекл герой, ― мне ныне неудобно
Поведать всё тебе, уже густая тень
С гор падает на низ, уже скрывает день;
Я гладом изнурен, давно лишен покою,
Едва могу уже стоять перед тобою.
Коль лестно волю мне исполнить божества!
Но слабость смертного мешает естества».
Дианна, пригласив из рощ к себе Помону,
Велела принести плодов драгих Дикону.
Та полну кошницу несет к нему плодов,
Гранатных яблоков, различных груш родов,
Пресладкий виноград, приятнейшие сливы,
И вишни нежные, красносторонны гливы,
И жирны ма́слины, и винных ягод плод,
Представлен и других плодов сладчайших род,
Которыми Дикон, под древом сев, питался
И новой пищей он лишь вполы насыщался,
Как с нимфами к нему Дианна подошла,
Стыдящемуся ясть при ней, ему рекла:
«О смертный, не стыдись! Кинь стыд обыкновенный,
Привычкой общества вотще в твой нрав вперенный.
Сей непотребный стыд в обычай ваш введен,
А первородный весь, хоть нужен, истреблен.
У вас все чтут за стыд естественны уставы,
А злость, и ближним вред, и злоковарны нравы
Не почитают в стыд; и всё то вас мерзит,
Что к пользе смертного натура всем дарит,
Вышеестественно, нестройное и злое
Вы за природное все чтете и святое.
Ты ясти не стыдись, но если пищи сей
Вкус сытости не столь привычке даст твоей;
Коль хочешь, я тебе подам иную пищу,
Пристойну вашему богатому жилищу».
В глубоких мыслях он тот слыша разговор,
Чуть только обратил в страну свой нежный взор,
Дивится! Возмущен, внезапно видя с боку
Стоящу близ себя он яблонь превысоку:
Широки ветвия оделися в листы,
На ветвиях висят огромные плоды.
Плоды прекрасны те суть яблоки златые,
Коль лестные на вид, коль милы, коль драгие!
«Се пища, ― говорит, ― обыкновенна вам.
Дерзай, яжд, приступи, сорви сей плод ты сам».
Дикон уж приступил, уж яблоко срывает,
Уже любуется и чуть его вкушает;
Сказать ли, иль молчать? В бледнеющих устах
Рассыпался извнутрь его прегорький прах.
Не верит сам себе, срывает и другое,
Но видит и в другом он изумленный тое.
Три раза он срывал, любуяся плодом,
Три раза находил едину горесть в том.
Отвергнувши сей плод, стоит недоуменный,
И долго держит взор на яблоню вперенный.
Дианна, как прервав сомнение его:
«Иль не узнал, ― рекла, ― ты древа своего?
Се пища ваша есть, вам сладка и привычна,
И только к житию народному прилична.
И ваша, смертный, жизнь снаружи коль красна́,
Извнутрь толь горестна, толь бе́дна, толь гнусна́,
Извне украшена и в злате вся блистает,
Извнутрь грызет печаль и горесть лишь терзает.
Подделанный вам вкус и пища вам сладка,
Но мысль в смятении, в печалях жизнь горька».
Уж пищею герой Дианны насыщенный,
Смыкал нередко взор свой, сном отягощенный.
Богиня, слабость зря, велит ему уснуть,
Велит быть тишине, велит зефиру дуть.
Склонился, по лесам несчастием гонимый,
Склонился, странствием и трудностью томимый,
Склонился и уснул под тенью древ густых,
Вошел в забвение прошедших бед своих;
Погреб себя он сном, погреб сном все печали,
Уже и члены все и мысли почивали.
Мелите скрытый взор служил в успех и сон,
Зрит все черты его удобней без препон;
То ходит вкруг его, то стоя примечает,
Уж в грудь свою и страсть с его чертой вселяет.