Голос беднее крысы церковной,
без интонации, точно бескровный
глаз обезьяны ― живая мишень
для не мигнувшего света.
Ну-ка, насельница худшей из клеток,
между прутами ладошку продень
почти человечью,
ну-ка возьми укоризну и просьбу,
словно лицо подставляя под оспу,
радуясь перед небесной картечью
знаку избранья ― увечью!
Не наделённая речью скотина
голосом, высохшим, как паутина,
всё невесомей кричит и слабее…
Но совпаденье боязни с болезнью ―
в сестринском братстве с последнею песнью
Ада, откуда безмолвием веет.
Бог помогает больным обезьянам
очеловечиться ― больше любого
из говорящих о Боге, ― минуя
минное поле смысла и сло́ва
и выводя на тропу неземную
к речке сознанья, скрытой туманом
невыразимой тайны живого.
Теплятся в клинике шёрстка и шкурка,
тлеет зрачок наподобье окурка.
Жертва гуманная ― с выпитым мозгом.
Но восполняется всё, что отняли,
древним эфиром. Тело печали
телом сменяется звёздным.
ноябрь 1976