Приближение лица
Изборожденное нежнейшими когтьми
лицо приблизила. ― Старуха!
Кто именем зацеплен меж людьми
имеет преимущество для слуха
и зрения. Учебники имен
звучат наполненно и глухо,
как будто говорящий помещен
в пивную бочку и оттуда
вещает окончание времен,
под обручем тучнеющее чудо.
Мой слух наполнен будущим вином,
мой ветхий слух насколько можно чуток,
все имена сошлись. И в семени одном
уже бушует лес, уже мертвеет осень.
Но разве мы в истории живем ―
мы, лишь местоименье при вопросе,
живем ли вообще? Она сама
как поле в бороздах, засеянное озимь,
приблизилась. Нагрянула зима
истории. О, старчество ребенка
на льду реки фламандского письма!
Он безымянней дерева. Так тонко
его сознанье с небом сплетено,
что рвется и скрежещет кинопленка,
цепляясь за историю кино, ―
цитируя, когтя и возвратясь к истоку,
находит камеру, входящую в окно,
находит позу, нужную пророку
в его профессии предречь
фронтальный поворот к востоку.
Он безымян. Его живая речь
окружена зимою. Словно бочка,
он полон речью внутреннею: лечь
лицом в сугроб (я только оболочка
для жара тайного! ) и слушать, как шипит,
как тает снег, потеплевает почва.
Но встал, отснят. Переменился вид
с такой поспешностью, что не осталось веры.
Что ни сказал бы ― как не говорит.
Горящий куст (на горизонте серой
равнины речи) как бы ни пылал ―
ничто не превышает меры,
не прибавляет имени к телам!
Ничто не имя, и никто не имет.
И я – от «мы», разбитых пополам,
осколок мыслящий. Когда она придвинет
лицо, исполосована когтьми,
что мы? ― я спрашиваю ― что сегодня с ними?
Все историческое ― вот оно ― сними!
Живущие вне ряда и вне рода ―
одной любовью, кажутся детьми
и третьего не достигают года.
Декабрь 1975