ДОРОГА В ГОРЫ
Растет прибой и темный запах моря,
От памятника Ленина с обычным
Бетонным пьедесталом, от акаций
Больных и тощих, от романских окон
Кино «Восток» на сумрачной заре.
По улице длиною в двести метров,
По главной улице… / Пылают окна
Универмага. / Слышен шум подметок ―
Здесь самый ход московских инженеров
Румяных фифок, возжелавших чуда,
Секретарей заоблачных райкомов
Из Ботлиха, Гуниба и Ахваха.
В крылатых бурках, в пасмурных папахах,
С кинжалами и сумками. / По той же
Величественной улице, где строго
Вознесся строй дорических колонн
И маленькие кубы наркоматов.
Акации. Шаги. Сухой асфальт.
А дальше галька, шумные деревья,
Кунацкие рябые переулки,
Любовная восточная тоска.
Летит машина, полная простора,
К музею, где торжественно пылает
Седло Шамиля, пистолет и шашка,
И ядра русских, и немые реки
Кровавых горных маковых ковров.
Каспийский ветер мчит мильон пылинок.
Играет радио. / Пивной ларек
Шумит, как раковина. / Впереди
Громада гор. / И мимо Веры Ц[э].
Летит машина. / Низенький и белый
Дом на бульваре. Шторы и цветы.
И лампа на буфете, и старинный,
Остывший зной ковров и половиц.
А Вера быстро надевает платье
Безумно синее, шуршит шелками.
Ее большие темные глаза
Спят на лице, красивом и тяжелом.
Она пристойно оголяет спину.
А мама за стеной стучит посудой,
Уходит, ставит водку и вздыхает.
Ну, мимо Совнаркома, где с балкона
Глядит дежурный в чистом лунном свете.
Президиум Верховного Совета
Все в том же двухэтажном милом зданье.
Охранник, очумевший от москитов,
Без пропуска пускает в обе двери ―
Романтика высоких чистых гор.
И мимо длинной фабрики текстильной,
Где, словно духи душных общежитий,
Выглядывают смуглые хохлушки,
Туда, где бересклет, жасмин, шиповник,
Туда, где полукруглый взлет дороги
В шуршанье шин легко несет наверх,
Туда, где каждый куст поет о высшем
Неведомом и несусветном счастье,
Туда ― всё вверх и вверх! / Машина стонет,
Срывается, гудит. / Всё вверх и вверх!
И гравий мой, веселый шумный гравий,
Летит из-под колес. / Всё вверх и вверх!
Дорога эта мне знакома. / Ночью
Сюда не приезжал, а прилетал
Серго в огромной, словно ночь, машине.
Тот человек, чье имя было в небе,
В гигантском небе памяти. / Один
Из тех любимых, дорогих для сердца,
Овеянных бесcмертной ровной славой.
И вот летит дорога. / Вот он ― дом,
Тот, где живут, играют, отдыхают.
Дом высоко на взгорье. / Здесь кусты,
Боярышник и лунные просветы.
Ну, вот и мы. Двухъярусный коттедж.
Неудержимый запах биллиардных
И запах спален и шашлычной. / Вот ―
Вот это то, о чем мечтала Вера!
Гостиные. Расстроенный рояль.
Наигрыванье медленное ночью
Рукою неискусной. / И сидят
Полудрузья. Какой, однако, случай!
О, год тридцать седьмой, тридцать седьмой!
Арест произойдет сегодня ночью.
Все кем-то преданы сейчас. / А кто
Кем предан понапрасну ― я не знаю,
Уж слишком честны, откровенны лица.
Кто на допросе выкрикнул неправду?
Судьба не в счет. Здесь все обречены.
И ждут они. / Они глядят, как совесть,
На нашу жизнь, что обыденно длится.
Судьба уже раскрыта с ними рядом.
Вот Соня Сулейманова. / Она
Как будто карта, крапленная кровью, ―
Она ― нарком собеса. / Вот идет
Оратор и остряк, но твердый парень.
Другой деляга, третий ― прямодушный.
Наркомы. Биллиардная. Все то же.
Ответственное зыбкое житье.
Субботний отдых. / Это все родное
И старое, как жизнь. Теперь ― пора!
А время? / Время движется рывками.
О, Соня Сулейманова, ты завтра
Предстанешь перед тройкой. / Злые ноздри
Еще вдыхают запах гор угрюмых
И мыла земляничного. / Тот запах
Доносится из ледяной уборной.
О, Соня Сулейманова, красотка!
Она в десятый раз хватает мыло
И моет руки. / И опять уходит
И снова возвращается. / Едва ли
Придется ей назавтра вымыть руки,
Вновь обрести великую свободу ―
Ходить в уборную, тревожить краны
И услыхать спокойный запах мыла.
Он ― легкий белый путь через созвездья ―
Тот запах из уборной. / На фрамуге
Созвездья кружатся, трепещет полночь.
Стучат шары в бильярдной очень четко.
Выходят из бильярдной к телефону,
И кружатся, и медленно гуляют
Вокруг единственного телефона.
Но стоит ли звонить ― ведь все пропало!
Кто это сделал ― я сейчас не знаю.
Кто испугался, оболгал, напутал,
Сам на себя неправду показал?
Быть может, тот солгал, а может, этот.
Что ж вы шарами крутите в бильярдной?
И пьете кахетинское зачем?
И в это время, вопреки всему,
Выносит крылья красные за полюс
Валерий Чкалов, через льды впервые
Соединяя два материка
В своем пути бессмертном к Ванкуверу.
А время? / Время движется рывками.
О, Соня Сулейманова, теперь
Ты вроде злого мака на предгорьях.
Пропавшие глаза. / Ужасный росчерк
Раскинутых бровей. / И не спеша
Она идет помыть в уборной руки
И долго пальцы трет и вытирает
Хрустящим от крахмала полотенцем.
Покашливают. Сумрачно тоскуют.
Подходят к телефону. / Все вокруг ―
Готовы ко всему. / И белобрысый
Корреспондент из центра, рыхлый дурень,
На них готовит дикую статью,
Которая похуже всех доносов.
А время? / Время движется рывками.
О, год тридцать седьмой, тридцать седьмой!
И Верочка надела выходное
Бакинское сапфировое платье.
И медные от зноя инженеры ―
Усталые и строгие ребята ―
Бутылки ставят, режут колбасу
И глубоко вздыхают возле окон,
Где на портьерах запеклось тепло.
А те, вверху? / Неужто им поверить,
Что ночью свой же явится товарищ
И скажет: «Встаньте, граждане. Оденьтесь.
Вы арестованы!» / Тогда сурово
Они в кармам засунут папиросы,
И сразу их посадят в грузовик.
В бильярдной щелкают, шумят в прихожей,
Выходят хмуро повстречать машины,
Те, что пришли с гостями. / А потом
Ведут гостей в буфет, чтоб зарядиться.
Но есть другие люди. / Вот один
Лежит, скрестивши руки, на кровати.
Он думает: «Кто здесь во всем виновен?
Быть может, партия? / Нет, нет и нет!
Виновен строй? / Строй этот создал Ленин!
Виновен тот, кого еще не знаю,
И я виновен в том, что променял
На сухость и на шоры самомненья
Пронзительную ленинскую страсть,
И всё же мы подвластны только правде,
Погибну я, но правда победит!»
Другой стоит у сетки волейбола
Под самым Млечным льющимся Путем.
Он звездам говорит:/ «Прощайте, звезды!
Я прав во всем. / Мне не в чем упрекать
И мысль свою, и жизнь свою, и совесть.
Враг хочет скрытно погубить меня
И погубить других. / Они виновны
Лишь в том, что здесь томятся наверху.
Но разве нас забыла справедливость?
Над нами вождь. / Он ничего не знает,
Что здесь творится. Он меня спасет.
Терпенье, выдержка и дисциплина!
Мы не погибнем. Это темный бред!»
Летит над мертвым миром Млечный Путь
Седой и легкий, мчится над горами.
И горы в бурках встали, наклонясь,
И валятся неспешно волны бурок
Чернее черного, и вот тогда
У родника кричат сычи и совы.
Идет полночный шум ― ветра предгорий.
Сорвался камень, покатился камень,
Исчез среди цикад. / И это ― знайте ―
Есть Дагестан. Как горько это слово!
Всё щелкают бильярдными шарами,
Всё ждут конца.
Железные ребята!
Они не радуются, не горюют,
Они тверды и пьют сегодня ночью
Из солидарности. / Кругом танцуют
И жмутся к телефону. / Шашлычок
Уже поспел. / Стекают капли пота
По каменным щекам. / И лишь одна
Фатьма-ханум проходит, улыбаясь, ―
Последний, может быть, уже потомок
Завоевателя Абу-Муслима. / Он
Над сотнями народов нес зеленый
Победный стяг пророка и донес
До окончанья мира ― Дагестана ―
Похлебки из камней, и здесь почил,
В Хунзахе горном, стылый меч Ислама.
Ресницы черные. Тугая поступь.
Не первое столетье понимает
Она такие вещи. / И не первый
Раз предает. / Но только по-другому ―
Традиционно, вяло и небрежно.
Как подобает отпрыску царей.
Провинциальный блуд лежит в глубинах
Ее зрачков, и, смуглая, она
Всем улыбается темно и сладко.
Но шумно всех приветствует толстяк
В очках огромных, с тоненьким пробором
На круглой лысоватой голове.
Он только что приехал. / Это бог.
Бог грунтовых дорог, дорог шоссейных,
Бог аммонала, тропок и мостов.
Он опоясал Дагестан путями,
И для него весь коммунизм―/ в дорогах,
Широких, светлых, шинами умятых,
Ведущих прямо к утреннему солнцу.
Не то чтобы он ясно разбирался
В теории, о нет, едва ли стоит
Его, такого, вразумлять цитатой,
Он все творит от золотого сердца,
Ребенок старый, толстый человек.
Быть может, он сейчас тюрьмы боится?
Во-первых, он об этом и не думал,
Не знает он об этом ничего.
А если бы и знал, то отмахнулся ―
Всего важнее здесь, на белом свете,
Не утвержденные по смете взрывы,
Наскальные работы, гул веселый
Пирушек и дорога в коммунизм.
Так выпьем же с тобой по стопке, старый
Заветный друг, очкастый толстый ангел,
Или поедем к Верочке домой!
А время? / Время движется рывками.
Лет восемнадцать с той поры прошло.
Тебя ничто на свете не сломило,
Ни в чем не усомнился ты. / Работал
На Колыме под незакатным солнцем.
Дороги пробивал. Шумел, бранился.
Лез напролом. Мостил мосты. / Гудрон
Раскатывал. Мотался всем назло.
И добротой своей пугал конвои.
И каждый новый путь через тайгу
Тебе казался трудной и тревожной
Дорогой в коммунизм. / Свой темный плен
Считал ошибкой ты. / Всех ободрял,
Перевирал охотничьи рассказы,
Записки по начальству подавал
О разведенье соболей в неволе.
Газеты не читал. / Но твердо верил
И возвратился с той же твердой верой,
Седой и шумный, в треснувших очках.
Твое здоровье, старый бог дорог!
Так вот, пока капкан судьбы не щелкнул,
Поедем к Верочке скорее вниз!
Что? Поздно? / Да, теперь, пожалуй, поздно…
А там внизу―/ там Вера Ц. танцует
И крупные блистающие зубы
Показывает инженерам. / Эти
Хватают дам. / И снова над вселенной,
Над белогривой вечностью прибоя,
Летит танго «Дымок от папиросы» ―
Хорошее, я вам скажу, танго.
Славянский шкаф немного подпевает
Семейным хрусталем, а Вера Ц[э].
Беспечно кружится и мнет платочек.
О, Вера Ц[э]. , так ты и есть земля.
В прибоях и орешнике шипящем.
Он, кстати, шелестит там, наверху.
Под молодой луной, луной холодной.
Там судьбы жизней скупо поднимают
Те люди наверху, простые люди.
И все они честны―/ и это правда.
Они жадны до жизни―/ тоже правда.
Грешны они? / Грешны, как все кругом.
Они молчат, и пьют, и жмут бокалы.
И снова горечь, бедные утраты,
Седая смерть, и снова ты, Шамиль,
И слуги мертвые твои в ущельях,
И русские могилы на предгорьях.
Здесь патефон и грустный запах мыла
Из ледяных уборных. И рояль.
И жмутся к телефону. / И предатель,
Щекой подергивая, всюду ходит,
Всех обнимая на своем пути.
Что будет с ним ― он сделает карьеру
Или сопьется с горя и тоски?
О, смертная трагедия людей!
Чего они хотят? / И кто из них
О садике, о грядке возмечтает,
Лишь бы остаться здесь при свете солнца!
Ведь есть такое в мире искушенье ―
Растаять, бросить все, забыть борьбу
И получить в награду после бегства
Недвижное, как южный полдень, счастье:
Сидишь над сонным двориком и можно
Вдруг выплеснуть ведро. / И снова тихо.
Пройдет соседка, пронося такой
Осатанелый пламень помидоров,
Что заболят глаза. / А ты идешь
В подштанниках по комнате. / И море
Лежит, как скатерть на твоем столе.
Скажите, кто из вас, хотя бы в мыслях,
Вот в эту ночь не скроется туда?
Кто сделает добром два лишних шага
От этих грядок и арбузной корки,
Лежащей на облупленной скамье?
Нет! Есть борьба, бессонная борьба,
Ответ перед людьми, перед судьбою
И перед совестью. Есть справедливость.
Не подкупить, не расстрелять ее.
Быть твердым, ме сдаваться ничему
И в этом горькую увидеть радость.
Быть человеком и самим собой.
Многообразна радость человека.
Так, значит, радость жизни существует,
Так, значит, забывать ее преступно!
Так заведем «Дымок от папиросы» ―
Немного философское танго.
Я нынче на пиру со всеми вами,
Хочу я в город. Да! Скорее! В город!
О, как хотите вы скорее вниз!
Но это невозможно, ибо ночью
Грузовики приедут, ибо утром
Ударит радио в сто тысяч глоток,
Перебирая ваши имена.
А домны пышут жаром, нефть клокочет,
Стремятся поезда, пшеница зреет,
На рубеже таится пограничник,
Родятся дети, плача в эту ночь, ―
И звезды над Кремлем пылают строго.
Далекий бриз доносит чистый посвист
Беспечных флейт из городского парка.
Там до утра танцуют и поют.
Какой тревожный воздух в этом доме!
За шторами, в ночных квадратах окон,
Рябинки звезд, и море, и кусты,
И дикий взлет ветлы. / А там, внизу,
Там огоньки. Опять все тот же город.
Белесое туманное пятно ―
То ощутимый в небе Каспий ходит,
И там твое бесстыжее окно, ―
Танцуешь, Вера? Ну, танцуй, малютка.
Что ж рвешься ты сюда/ и почему
Такая скорбь в твоих зрачках звериных?
Сюда не надо, Вера, приезжать!
Здесь все свои. Им очень, очень плохо.
А ты, ресницы дымные подняв,
Танцуешь, гнешься, трепетно скользишь
Французскими большими каблуками,
И рыжий ржавый ветерок причалов
Врывается порывами в окно.
А рядом ― парфюмерный магазин,
Огни ТЭЖЭ. / И это сочетанье
Плохих духов и рыжей дикой жизни
Морских причалов в белом городке
Мне так понятно. / Вот откуда ты
Родилась, Верочка. / Дрожит буфетик
От бешеного танца. / Ржут машины,
Наполненные странными гостями,
Нетерпеливо, страшно поднимаясь
Всё вверх и вверх, всё вверх, и вверх,/ и вверх!
А Верочка танцует. / Очень трудно
Изобразить жестокое движенье
Тяжелых бедер. / Вера Ц[э]. танцует.
Вокруг нее как будто звон стеклянный
Растет для танца. / Ночь подвыходная
Склоняется, как мама над закуской,
И подает зеленые фужеры
Мордатым инженерам, о которых
Не знает даже местный домовой,
Парням суровым, молчаливым, дельным,
Нефтяникам, героям производства.
То грубым, то застенчивым не в меру.
Она танцует. / Боже, сколько силы
В том повороте бешеной лодыжки.
Которая, как сталь гребного вала,
В движение приводит винт души.
Что нужно Вере? / Говоря по правде,
Лишь маленького счастья в новом доме
И мужа, только бы оттуда, сверху.
Ее^ ведь так измучили довольством
Ответственные жены, а мужья ―
Благополучьем мнимым, мнимой властью.
И вот она мечтает, как ребенок.
Тебе не нужно, глупая, мечтать!
Переливаясь синим мрачным шелком,
Танцует Верочка. / И повороты
Летящих ног на перекатной румбе
Все те же, словно при начале мира.
Ты мчишься, девочка, расширив очи,
Лицо твое так дивно изменилось,
Как будто в нем запела вся земля.
И над громовым сбросом волн козлиных,
Лохматых, белошерстных, бородатых,
Одна встает девица ― низколоба,
Каменногруда, с красным маникюром, ―
Властительница всей обычной жизни.
Тут мечется и умирает ночь.
Но как танцуешь ты, моя земля!
Ты кружишься, ты медленно поводишь
Округлыми кофейными плечами
В шелках морей, невероятно синих,
И вновь рассветом убиваешь ночь.
Кругом огни. Блуждают смерть и горе.
Но Верочка танцует. / Что ж, пляши!
Рвись к сердцу, пролетай огнем бессмертным
Над городом, над портом, над землей
Извечно радостной, над всем, что было,
Над нашим поворотом во вселенной.
Какое счастье―/ это ты, Земля!
Ты, Верочка моя, чуть-чуть сырая
От золотых дождей и поутру
Пупырышки сгоняющая с кожи,
Бегущая по выбитым ступенькам
В сандальях к морю, в древний шум и плеск.
Танцует Верочка. / Танго вздымают
Роскошные утесовские трубы.
Ты ― это ты. / И у тебя тепло.
Постукивая злыми каблуками,
Покачивая шелком синебедрым ―
По кругу, всё по кругу, мимо окон,
Где дальней музыкой плывет из мрака
Подвыходная пьяненькая ночь,
Подвыходная, в плеске вечеринок,
В шипенье пива, в легком очуменье,
В минутном безразличье ко всему.
Валторны плачут. / Выбегают ноты
Из медных труб оркестра. / И лезгинка
Беспечным бубном юности гремит.
Вот эта самая, подвыходная,
Когда целуются, поют, дерутся
И много пьют, и в пьяном ослепленье
Себя равняют с теми, наверху.
А наверху лежит холодный вечер,
Заброшенные коченеют звезды
На гребнях диких и тревожных гор.
Мятутся и качаются деревья,
Посаженные здесь совсем недавно.
И нестерпимо твердый огонек
Костра пастушьего стоит в ущелье.
Здесь сам Шамиль, накинув бурку мрака,
Глядит на волейбольную площадку,
Где ходит одинокий человек,
Свою судьбу обдумывая строго.
Природа гор гудит на черных крыльях,
Подобная сове в ночном полете.
Она спустилась молча, задыхаясь
От непомерной мудрости своей.
Она прильнула круглыми глазами
К широким рамам дома на предгорье,
Где люди встали в ряд у телефона,
И вдруг раздался долгий и бесстрастный
Какой-то режущий ночной звонок.
А время? / Время движется рывками,
Нет плавного теченья у него.
То страшное, то полное простора,
Оно идет по мировым законам
И по ручным часам у человека,
Который против смерти восстает.
Народ не умирает. / Он в труде.
И никакою смертью не убить
Его заботы о грядущем счастье.
Строй государства горы перенес
На сгорбленных плечищах широченных
А Революция ― она идет,
В ней высшая на свете справедливость,
Она не сходит с трудного пути
И не забудет дом на синем взгорье.
1945 ― 1957