ФРАГМЕНТЫ ИЗ ПОЭМЫ «МОСКВА»
1
Я видел Бога. / Он сидел во тьме,
Старинный, одинокий, непонятный.
Большой, как облако, как рощи, в темно-синих
Светящихся одеждах. / Он глядел
На дачный поезд, что едва тащился,
Как червь раздавленный, средь затемненных дач.
В вагонах было пусто. / Кое-кто
Уже лежал, свернувшись на скамейке,
И по вагонам несся тусклый запах
Военного коричневого хлеба,
Несвежей рыбы, женских платьев, горя
И свежий запах бешеной листвы.
Свет синих лампочек. / С тобой пришли мы
К началу новой эры. / Синий свет,
Свет невечерний, тихий свет июня,
Сияй, как прежде, на моем пути,
Пока до края не нальется кровью
Отмщающая чаша бытия.
А в темных окнах реяли, летели,
Клонились, кланялись и поднимались снова
Беспамятные полчища деревьев.
Деревья жили вековечной жизнью
И осеняли каждое мгновенье
Так беспристрастно, так неповторимо,
Что люди всюду доверяли им
Разлуку, горе, радость и свиданье.
Я видел Бога. / Он сидел во тьме,
Держа в руке модель аэроплана
Работы первых строгих мастеров,
Мечтавших в девятнадцатом столетье
О высшей правде и победе человека
Над безобразным скопищем стихий.
И Мамонтовка радостно шумела,
Когда по рельсам синим, в ночь сырую,
В мерцанье синих лампочек июня
Неповторимый поезд проходил.
Что было в нем? / Все то же, сударь мой,
Что полагается в романах и поэмах, ―
Разлука, ненависть, страданье и любовь,
Коврига хлеба, полкило свинины
На лучший случай, номер «Крокодила»
И песня Уткина. / Однако я не лгу,
То было человечество. / Не надо
Шутить и балагурить о таком
Большом предмете. / Это, сударь мой,
Явление занятное. / Как прежде,
Оно стремится что-нибудь постичь,
Придумать телефон, сортир, подтяжки,
И в смертном ужасе перед последней пулей
Кричать: нет, нет, ― и все понять, и к черту.
Тебе молился я в гимназии. / В окно
Стремился вечер. / Мерное кадило
Вздыхало, колебалось, говорило.
В открытое окно шел легкий запах
Каштанов, мостовых и очень строгой
Глубокой вечереющей Москвы.
И батюшка в потертой желтой ризе
Невнятно бормотал о той же правде,
Что авиаторы последнего столетья
Хотели принести, как жертву, мне.
И это было все едино: Бог,
И Блерио, и некий мудрый Вирхов,
Кюри, Пастер, Жуковский, и Уэллс,
Всё люди ― полубоги, всё ― громады
В тяжелых бородах, в потертых фраках,
Украшенные звездами по праву,
Солидные и грозные, как тучи,
Летящие над веком пустоты.
Да, я молился. / Рослый, темнобровый
Вставал Христос в дыму паникадила
И обещал смирение сердец,
И вечный мир, и славу, и причастье.
Тарасовка шумела за окном.
Что делать мне, плохому сыну века?
Я был. с тобой, мой город, я хотел
Прохладных улиц, холода музеев,
И мраморных людей в цени порталов,
И книг, и справедливости. / Но это
Все устарело. / Сам из глубины
Я вызвал силы мрака и преграды,
Не обращал вниманья на собак,
На кошек, на холодные помойки,
Где ночью чуть шуршат и шевелятся
Прокисшие листы, на вещий мир
Предметов маленьких звериных жизней,
Которые приносят нам тоску,
Вниманье и душевное смятенье.
Вот он, тот вещий мир: ночные дачи,
Сон счетоводов, маленькие сны
Ребят, ушедших в теплые подушки.
Гусей, и кур, и мокрых огородов,
Где темной флейтою поет укроп
И жадно раскрывается капуста.
Средина века, смрадный черный вихрь
Над всем, что было. / Пасмурные окна
В крестах бумажных. / Нечего желать
И некому молиться. / Фолианты
Живут своей отдельной жизнью. / Полночь
Их перелистывает.
/ На полях столетних
Лежит луна безрадостно и тускло.
Вся гордость человечества, все муки
Людей, сидевших за седым огарком,
Перед которыми ― громады океанов,
И полюсов, и золотых сечений,
И мудрых, как всегда, законов мира, ―
Все муки этих хилых, тонкоребрых,
Остробородых, лысых и слепых
Ко мне пришли в ту ночь. / Я целовал
Следы потертых докторских сандалий,
И если есть на свете справедливость ―
Я понимал ее. / Как хорошо
Сухое одиночество. / По залам
Текут потоки медленных секунд,
И время, еле-еле прикасаясь
К хвосту ихтиозавра, принимает
Другие формы, и размер, и ритм.
О, это чувство времени. / Над миром
Я нес одну звезду, шуршащий сноп,
Победу света, листья лип московских.
Пречистенских, остоженских, шумящих
От бешенства людей, чьи голоса,
Горячие и жадные, встречались
С холодными горами красноречья
Постановлений, смет, дурацких цифр
И медленного холода предательств.
Ночь, липы, и луна, и черный купол
Обсерватории. / Клянусь остатком жизни,
Что это дуло, кинутое в вечность, ―
Рефрактор в холоде гигантских стекол,
Дороже жизни, нет, дороже смерти,
Дороже справедливости. / Смотри,
В нем ― бесконечность, звезды, легкий полог
Галактик и туманностей. / Над миром
Витает ночь, ей некуда идти
И некуда уйти. / Она предвечна,
Скучна и целомудренна. / Простите,
Я, кажется, забылся. / Даже Гете
Немного забывался. / Позади
Лежало мудрое, как сфинкс, столетье,
Увенчанное шапкой санкюлотов
И верой в человечество. / Вольтер
Смеялся медными губами. / Сам Руссо
Бродил среди шипящих рощ. / Сен-Жюст
И Робеспьер творили списки мертвых
Во славу разума. // Опять луна,
И одиночество, и пыльный запах полок.
Мне ничего не надо. / Я хочу
Лишь права сказки, права распадаться
На сотни образов, на тысячи сравнений,
На миллионы маленьких вещей,
Откуда снова возникает цельность,
Большие руки ласковых героев,
И чудеса, и песни. // Нестерпимо
Горит луна над поворотом дач.
И дачный поезд мчится, как бывало,
Среди прохладной клязьминской листвы.
Мы все ― крупинки мира. / Мы всегда
Шумим, как листья, мчимся, пропадаем
В сырых ночах и снова говорим
Среди полночных рощ. / Мы знаменуем
Собой столетье наше, и не больше,
Но как оно сложилось, я не знаю.
Как испечен был свадебный пирог
Для дамочек и женишков кромешных,
Не знаю тоже, черт его дери.
Но есть на свете старое кладбище
В тени, под Алексеевской слободкой,
Что за Сокольниками. / Там в могиле
С кривым бугром, заросшим сорняками,
Вьюнками, подорожником, ромашкой,
Лежит спокойно, гордо мой отец.
Он, полнотелый, с мягкими губами
И мягкой сединой, в пенсне давнишнем,
Романтик радостный, педант ученый,
Он, Луговской А. [э]Ф., родной, беззлобный.
Он это знал. Он был началом века.
Он ― прокурор и адвокат, но я ―
Случайный схваченный за хвост свидетель,
Седеющий от лжи. // Текут пустыни.
На землю жесткую, дрожа, ступает Ева.
Крутобородый горбоносый Каин
Воспитывает первых кузнецов.
Плывут, как тучи, медленные люди
По синему простору первых песен.
И горы шумные несут стада
На шерстяных своих тугих коленях.
Потом проходят, как всегда, века.
Тяжелорукий старый Авраам
Под дубом черным ужинает с Богом.
Иосиф мудрый продает пшеницу
По карточкам голодным египтянам.
И Моисей, гремя среди песков,
Точит из камня ледяную воду.
Колонны храмов воздвигает Фидий.
Сосут сосцы волчицы два младенца,
Два совладельца мира ― Рем и Ромул.
Потом проходят, как всегда, века,
И мечется Христос в маслинной роще
От скорби, дурноты и вдохновенья.
И Магомет, сухой, как сон песков,
Льет на бараньи белые лопатки
Кровавую витую вязь Корана.
И Чингисхан ведет могучий хор
Слепого зверства Азии предвечной
Во славу вышнего. / И Тамерлан
По Самарканду кровь несет потоком…
Но это то, что помню я давно
Из мелких книг, написанных как должно,
С благоговеньем к человечеству. / Теперь
Бомбардировщики плывут, как рыбы,
По воздуху моей родной планеты,
Значительно и скупо сокращая
Мой нестерпимо медленный рассказ.
1944 ― 1945