ГОРОД СНОВ
Всеволоду Иванову
Сеанс окончился. / Была картина
С участьем Гарри Купера, из жизни
Миллионеров. Было все как нужно:
Отчетливо, умело и уютно.
В конце концов герой достиг всего.
Когда толпа, ликуя, выходила
Из кинофабрики, когда великий мастер
Легко отшучивался и когда
Все вышли на хрустальный синий холод, ―
В тот самый миг подъехала машина.
Но все уже ушли, и очень долго
Вокзальная машина простояла.
Шофер, ворча, бродил по этажам,
Пока в столовой не добился правды
И вызвал коменданта:/ ― Принимайте!
Освобожденные от фронта по болезни
Вносили ящики различного размера,
И между ними был забитый в доски
Тот перевернутый в дороге гроб.
Поставили. Немного постеснялись
Такой ошибки. / Принесли букеты,
Повесили некролог и портрет.
Покойник был хорошим человеком.
Такая юность в нем еще кипела,
И ум, и тонкий жар, и все любили
Отчетливый и чистый русский профиль,
И гордый нрав, и сдержанную силу.
Надежду легкую. / Он был надеждой
Для мастера великого. / Так просто
Ему все удавалось. / Так ничтожно
Сопротивлялась форма. / Просто рядом
Кричали вещи:/ «На, возьми любую!»
Он был как песня русская. / Он был
Пленительно талантлив. / Больше всех
Любил его высокий трудный мастер.
Но вовсе не за тонкий чистый профиль.
Любил, завидовал, дразнил ревниво
За безотчетную повадку мысли,
Которая у нас порой зовется
Животной мудростью, умом стихийным,
Когда все правильно. Сомнений нет.
А жизнь летит блистающим потоком!
По улице идет высокий мастер,
Болтая, отпуская каламбуры,
Не зная, что лежит его надежда
И гордость в расколоченном гробу.
Повисли в небе синие хребты,
Сверкающими гребнями играя,
И облака ушли, и вышел месяц,
Раздвинув бледные потоки звезд.
Стоит мороз. / Шагнешь ― и хруст стеклянный,
Как будто раздавил стакан, и осыпь,
Как нафталин блестя, летит с деревьев,
Положенных на время в сундуки
Большой зимы на самой грани мира.
Текут в лиловом небе ледники,
Блистают звезды светлыми зрачками,
Ресницами морозными мигая.
Трамвай роняет сорванный звоночек.
Куда он залетел, в гробу уснувший?
То город вещих снов ― Алма-Ата!
О чем он думал, что его томило,
Какую правду он хотел поведать?
Молчит… / Венки еловые ложатся
И медленно теснят пустую грудь.
Вокруг него на этажах пустынных
Лежат подобья жизни ― кинопленки,
Искусственная, полная простора,
Нанизанная в кадрах прямота.
И счастье в этих пасмурных коробках,
Змеей свернувшись, бредит и тревожит:
Поймай меня и получи меня!
Идет ночная съемка. / Вместо жизни
Подкладывают быстрые подобья.
Повсюду чистый холод, снег летучий.
Спи, город снов ― Алма-Ата. / Далеко
Спит девушка, которую недавно
Он полюбил. / Все очертанье рта
Минутной женщины, тоска, и хитрость,
И твердость, и характер, и уловки,
Прощанье, слезы, мятые открытки,
Тщеславие… / А он хотел гореть
Вдвоем с любимой на высоком небе.
Он так и не узнал всей силы века,
Не понял смысл трагических времен
И сам не заплатил за это кровью,
Как сверстники его там, под Орлом.
Лежит, закинув ноздри, непонятный,
Лицом своим сказать о чем-то хочет,
Но слова нет. / Гудит один юпитер,
Да пустота и клочья декораций,
Да мышь казахская неспешно бродит,
Шуршит венками. Происходит съемка.
И партизаны мчатся под откос,
Как под Орлом сейчас они промчались
В глухую полночь гибели своей.
Голодные, мучительно живые,
Россию закрывающие грудью.
Бессмертные в порыве и судьбе.
Что ж, хорошо ему в ночном гробу?
Все позабыли. / Только голубые
Просветы коридорные дружат
С ним, как бывало. / Он еще живет
В каких-то днях, бумагах и отчетах.
Как утомилась под венками грудь!
Снега закрыли крыши под луною,
И Ала-Тау, словно белый слон,
Глядит, клыки поднявши, из Китая,
И золотая тучка зацепилась
За легкие хребты. / И поворот
Вселенной на оси. / И над горами
Светило круглобокое лежит.
Чего хотел он? / Может быть, покоя
Иль счастья, или, может быть, простора?
В морозной мгле плывет Алма-Ата.
Там телеграф. Он посылает вести.
В нем инвалид, согнувшись над конторкой,
Плечо сухое поднял костылем.
Пора домой! / И только рупор черный
Взвивается, гремя о Сталинграде.
И все, кто отстоял ночную смену,
К нему подходят молча и поспешно.
И над заборами горит, как спирт,
Огонь железной автогенной сварки.
Что ж, это ты, бестрепетная жизнь!
Тебе ничто не страшно. / Ты взираешь
На дикий голубой костяк Тянь-Шаня,
На голубую мертвую луну.
Вокруг нее стоит зеленый обод
От мертвенного холода, и площадь
Перед ЦК [цэка] так грозно залита
Квадратами пылающего света.
И ветер из ущелий. / Тут поспешно
Юпитера включают. / Пустота
И толстая охранница у двери
Глотает стоя черную лапшу.
Спи, ученик, не нужно больше думать.
Все кончено! / Уже не нужно слушать
Дурацких разговоров об искусстве.
Не нужно слушать женские слова,
Бессмысленные, словно песня печки.
И печку не приходится топить…
Сидит его душа на Ала-Тау
В морозной ризе, в чернолапых елях
И смотрит непомерными глазами
На город вещих снов ― Алма-Ата.
Полночные срываются лавины,
На скалах, прикорнув, ночуют звезды,
Холодный месяц рвет атлас небесный.
А я иду, как прежде, в Дом искусства,
Где мой ночлег. / Огромный серый дом
Без света, без тепла, набитый плотно.
Какая улица, стрела прямая,
Дома казачьи. / Рядом небоскребы
В четыре этажа. / Все аккуратно,
Асфальт, покрытый коркой ледяною,
Подстриженные круглые деревья,
Луна, летящая среди лукавых звезд.
А в комнате у мастера ковер
Малиновый―/ подарок Наркомпроса,
И стеллажи―/ изделие Турксиба,
Славянский шкаф―/ внимание ЦК [цэка].
Спит старый мастер. / Позади него
Сумятица, и книги, и сомненья.
Ему, конечно, снятся ребра башен,
Иконостасы, ризы, аксамиты,
Парча, и бархат, черный, как могила,
И камни самоцветные, и ночью
Луч ледяной играет на перстнях.
Спит мастер, прочитавший книгу мира,
И все понявший, и давно уставший,
Отгородившись от своих открытий
Пустыми шуточками, а, пожалуй,
Далеко мог бы улететь свирепый мастер,
В коротких пальцах расправляя пленку,
Но невдомек другим, да и не нужно
Его сейчас тревожить понапрасну.
Пускай себе, глаза закрывши, спит!
А мог бы он на свете совершить
Великое, да не хватает воли.
А воля двинула миры, рванула
Кометы за хвосты и полетела
Над хаосом. / Вначале было слово,
А слово ― это воля, это образ.
Где черный рев стихий в твоей душе?
Попробуй образом закрыть полмира,
Простым, как смерть, и пожалеть людей
Высоким хриплым голосом пророка.
Не можешь? Нет? / Тогда тихонько спи!
А я иду по голубой стране,
Где смертные березы наклонили
Свои седые бабушкины косы.
И все-таки мне очень хорошо:
Я мыслю. / Вот луна, летают тучи.
Дорога серебрится чистым снегом,
Собака лает, зеленеют пики
Беспамятных хребтов, почти подлунных.
Мое жилье. О боже! Дом искусства.
Без электричества, без лампочек, без печек,
Набитый бесприютными людьми.
Войдешь―/ ударит духом общежитья.
Актеры спят, покрывшись чем попало,
Мигают одноглазые коптилки.
А все-таки, как прежде, жив курилка,
Жив человек, его не одолеешь
Ни холодом, ни голодом, ни смертью,
Ни разговорами! / Живет курилка,
На спичке согревает затируху,
Ложится спать с накрашенной женой
И страстно зажигает папиросы
Кремнем, иль треньем, или я не знаю
Каким извечным способом. / И ходят
Вокруг него все те же сны ночные,
Как при начале мира. / Спите, братья!
То город вещих снов ― Алма-Ата!
Скажите, кто не слышал о курилке ―
Лучинке тлеющей? / Об огоньке
Бессмертном, маленьком, который люди
Играючи передают друг другу?
Ну, кажется, пора бы умереть,
Нет света и тепла, гуляет ветер
По черным коридорам, но упорно
Все продолжают жить и каждой ночью
Беседуют о людях Возрожденья,
О Микеланджело и дилетантски
Зовут искусство к новым очагам.
Художница в сиреневом халате
При свете светлячка читает книгу.
Довольно строг ее курносый нос.
В каморке даже двинуться не стоит.
Одна звезда печатает окно.
А муж заснул. / Снует по коридорам
Тоскливый запах мелких папирос.
Ячейки маленькие, мелкий росчерк
Случайных жизней, темнота, усталость,
Ну, кажется, конец, но бестолково
Опять идут ночные разговоры
О Возрожденье, и опять грохочет
Какой-то бесприютный патефон.
Ты жив, курилка! / Ты еще хлопочешь,
Гудишь, как пчелы, в этом улье ночи…
Лежит зеленый холод Ала-Тау,
Окутанный блистающей луной.
А низ все тот же. / Там моя сестра
Готовит на манталке суп унылый,
Черт знает из чего, и говорят
Простуженные гости об искусстве.
Искусство ― это власть, и потому
Хоть на мгновенье я владею правдой.
― Не бойся, человек! ― я говорю. ―
Живи, покуда сил предвечных хватит,
В стремленье, воплощенье и движенье.
Застыли люди в очереди хлебной,
Укрыты грубошерстными платками
От холода полночного, и стынет
Над ними голубая сетка звезд.
Спи, сумрачный! / Лавины поднимают
Свои седые ветровые лапы,
Хребты нависли мертвым полукругом.
В каморке грязной спит моя сестра.
Ты ― женщина, ты ― бабочка большая,
Ты ― будто детство, будто упованье
Веков усталых, это ты, сестра?
Все женственное, сонное, слепое
От жалости утробной, ты ― весна,
Как бы летящая по перелескам,
И ландышам, и медуницам. / Ты
Апрельским ветерком сквозишь по свету,
Моя сестра, моя весна в Загорске.
И никогда не повернуть тебя
На путь иной. / И снова, колыхаясь,
Встают хребты Тянь-Шаня, и, круглы,
Железные стоят ограды света.
Спит мастер. / Позади него растет
Чужое и стоярусное небо.
Спят книги мастера. / Коротконогий,
Он спит под мексиканским одеялом,
Вокруг него оскаленные маски,
Портреты Чаплина и небоскребы,
Луна, Нью-Йорк, ликующие крыши
На триста этажей и кутерьма
Оранжевых неуловимых окон.
Спи, мастер! / Поутру темным-темно,
Могучая заплыла мысль усмешкой.
Зови ее, зови, кромсай столетья,
Формуй по слову своему, добытчик,
Мни, словно глину, даже умирая,
Будь господином времени. / Не стоит
Над ним смеяться ― это все же время.
Не устрашись и только удивляйся
Многообразью времени и властно
Лепи его в немолодой руке.
Ты ― власть, ты ― нетерпенье, ты ― раздумье,
С тобой никто на свете не сравнится.
Молчи, живое время,―/ я живу!
Все теплится коптилка, все мигает,
Сырым и влажным холодом одета.
И все же можно закурить цигарку
Об этот огонек, и все же можно
Прочесть написанное, и тогда
Опять приходит в диком вдохновенье
Победа разума.
Победа сил.
Тогда по всем набитым номерам
Спят люди в непонятных мертвых позах.
Шныряют мыши серыми клубками,
Как в зале том, где спит в гробу дощатом
Непокоренный, жадный, молодой,
Не сотворивший до конца, но сердцем
Стремившийся творить. / И в этот час
Спит мастер. / Мексиканские узоры
На одеяле мертвенно краснеют.
И лунный заяц спит у толстых ног.
Беспомощные, чистые, как детство,
Лежат рисунки нестерпимой силы:
Квадраты, треугольники косые.
Индейцами расшитые по слову
Беспрекословной воли божества.
Да, божества, и все-таки иного,
Чем этот старый бог переяславский,
Стоящий в партизанском полушубке,
Весь в ледяных сметанных буераках,
На голубом святилище берез.
Усни, усни! / Ты выше всех и лучше,
Высокий мастер самой мудрой школы.
И осторожней и неукротимей!
Простые поднимаются деревья
Рябыми сучьями и достигают
Истерзанного горестного неба.
На них висят, поникнув головами,
Повешенные ночью партизаны
Там, под Орлом, за тридевять земель.
Они молчат, но властно просят слова,
А слово это ― Бог.
Но жив курилка! / Он еще поводит
Широкими глазами в удивленье,
Завертывая одеялом сны.
Он будет жить, покуда хватит силы,
А силы в нем―/ как горя на земле.
Какой художник вдохновенный создал
Всю сложность этой жизни, и усталость,
И юность вечную? / И посреди веков
Случайный поцелуй у подворотни,
И славу, и бомбежки, и раздумья,
И желтый коготок ночной коптилки
Над рукописью этой, и крушенье
Великих государств? / Но это ты,
Ты, жизнь моя, ты, середина века,
Ты, темный гул грядущего столетья,
Из мрака в свет летящая звезда.
Спит мастер. / Обращаются фигуры
Созвездий в геометрию природы.
Зеленый замирает огонек.
Ты жив, курилка? / Ты еще топочешь
Подметанными за ночь башмаками,
Тебя никто на свете не замучит,
По-прежнему владеешь ты землей.
Бушуют скалы снежного Тянь-Шаня.
Раскованные мчатся снегопады,
Лиловый фирн горит в немых ущельях.
На телеграфе принимают сводки.
Стоит, как привиденье, Дом искусства.
То город вещих снов ― Алма-Ата!
То сила жизни в дивном напряженье,
Возьми ее, не оставляй мгновенный
Жестокий росчерк, поднимайся, мрачный,
В морозе над хребтами! / Покоряйся
Веленью времени и будь самим собой.
Ты ― измеренье всех земных вещей.
Победа разума, победа света,
Сорви с себя всю кожу, словно в пытке,
И, обнаженный для всего земного,
Впивай земное красными плечами.
Будь человеком. / Спи, покуда спится.
И главное, не унижай себя
Перед железными зрачками смерти.
Тогда придет победа и твоя,
Художник, воля будет неизменна.
Над ней склонятся вечные законы.
Спит человек в гробу. Он непонятен.
Спи, мастер, непреклонный и лукавый
Вокруг тебя висят в простенках лица,
И маски, и обличья золотые
Неведомых веков, и божество
Языческое шествует по книгам.
Повсюду в мире торжествует слово,
А слово ― это воля! / И не стоит
Корить ее, и, светлая, она
Лежит, как нож, посереди природы.
И люди мыслят, трудятся, живут,
И погибают на снегу кровавом,
Чтобы погиб фашизм и силы мрака.
Стоит густая очередь за хлебом.
Вплоть до утра не спит Алма-Ата.
И время черным падает обвалом.
Имеющие уши да услышат,
Имеющие очи да увидят,
Имеющие губы ― говорят!
Событья, не кончаясь, происходят,
Не мне остановить поход событий.
Но я, как прежде, населяю землю,
Но я, как прежде, запеваю песню,
Я это создал. Я за все в ответе.
Я все-таки, как прежде, человек.
1943 ― 1956