ПОЭМА О ВЕЩАХ
Я оптик ― понимаете, друзья,
Я занимаюсь хрупкими вещами,
Как требует профессия моя.
Учился у Вавилова. / Наука
Чудесная. Законы отраженья.
Законы преломленья. / Величины
Углов различных световых пучков,
Люминесценция, дифракция. / Расчеты
Сложнейших объективов и конструкций.
Тончайшая, хрустальная работа.
Она второе зренье для людей.
Работа эта мне всегда по сердцу ―
Артиллеристом стал я на войне
И под Варшавой получил майора.
Вот из КП [капэ] мне виден Кенигсберг.
Рассвет. И мы готовы начинать.
Мои тяжелые молчат до срока,
Минуты движутся, спешат секунды.
Мгновенье ― и стволы начнут, гремя,
Уничтожать людей, дома и вещи.
Вы скажете, что вещи ― чепуха.
Я уважаю вещи. / Их творят
Все люди, даже самые плохие,
И много человеческого есть
В любой рожденной человеком вещи.
И если вам, товарищи, не скучно ―
Пока не дан приказ открыть огонь,
Я изложу вам кой-какие мысли
И домыслы о том, что значат вещи,
О том, что можно их хвалить и славить,
О том, как нужно вещи понимать.
Давно я славил вещи человека.
Я славил вещи честные, простые,
Потертые, зазубренные, в пятнах,
В царапинах, в заплатах, в старой штопке
На них лежали руки человека,
Они служили молча человеку,
И человек служил для них объемом,
Поверхностью и целью. / Все они
Входили в грозный разворот событий,
Хранили, грели, ласково блестели,
Томили невозможностью, вставали,
Как символ счастья, радости и горя,
И убивали, харкая огнем,
Десятки миллионов тех людей,
Кто создал их и стал их первой жертвой.
Я славлю сапоги и башмаки,
Волшебный запах глянцевых подметок.
Я славлю реки ситцев, что горят
Или тускнеют от распева красок,
Они приносят маленькую радость
И утверждают жизнь. / Я славлю брюки,
Костюмы, что на вешалках висят
В заманчиво шумящих магазинах.
Я славлю платья женские. / Я славлю
Обыденные маленькие вещи.
В них что-то может быть отрадой жизни,
Соломинкой над смертью и намеком
На юность и бессмертье. / Я хочу
Хвалить и славить холст, шелка и сукна,
Все полотно прохладного белья,
Мальчишеские теплые фуфайки,
Печальные осенние пальто
И шубы на подложенном ватине ―
Они достойно служат нашей жизни
И сохраняют наш домашний запах.
Они передаются по наследству,
Перешиваются и вновь родятся,
Стираются и гладятся. / Они
Сравниться могут лишь с немою песнью
Ковров, дорожек и половичков,
Украшенных таинственным узором,
Которого в пределах равнодушья
Ни дед твой, ни отец, ни ты, беспечный,
За сотни месяцев понять не захотели.
А был рисунок выткан очень тонко
И очень целомудренно. / И краски,
И линии о многом говорили ―
Опять о том же счастье, о разлуках,
Рожденьях, свадьбах и смертях. / Храните
Благоговейно смысл немых ковров!
Я буду славить книжные шкафы,
Покрашенные, пыльные, сухие,
Пугающие треском по ночам,
Хранящие тоску десятилетий
И потому особенно большие,
Когда ты болен, жалок и несчастен.
И кресла ― даже фабрики Мосдрева, ―
Которым тело доверяли люди,
Задумчиво и строго отдыхая
На неудобных спинках этих кресел.
Я буду славить светлые кровати
С тяжелой грудой ласковых подушек
И материнским одеялом. / Я хочу
Всю утварь, всю посуду, все кастрюли,
Все вещи человечества прославить
И вознести до огненных высот
Судьбы вселенной, ибо даже спичка,
Что человек зажег на повороте
Прокисшей лестницы, ― все тот же пламень,
Что согревал у стареньких костров
Коричневые ребра троглодитов.
Ведь этот пламень―/ пламень Прометея!
Итак, я славлю вещи человека
Над бедами и смертью. / Я хочу
Уют земли превознести по праву.
Я был беспечен, молод и усат.
Однажды ночью, весело скитаясь
По переулкам ласковой Москвы,
Увидел я в окне кота. / За ним
Стояла девушка в ночной сорочке,
Расчесывая волосы тяжелым
Широким гребнем. / И вокруг нее
На плоскости лежало столько странных
И удивительных простых предметов,
Что замер я. / То были занавески,
Кофейник, книги, абажур, портреты
Неведомых людей, и зеркала,
И кактусы в коричневых горшочках,
И, кажется, тот голубой стакан,
Который я увидел в раннем детстве.
Ее ночные завитки волос,
Как песенка о мировом уюте,
Над юностью моей легко проплыли,
И через годы вновь зовут меня
К московской осени и фонарям
Бездомным, и к ночному возвращенью,
К заглядыванью в маленькие окна,
И к жажде жизни и круговороту
Беспечных существующих вещей.
А что касается моей квартиры,
Которую оставил я в Москве, ―
То я о ней и думать не хочу.
Она ушла и мне неинтересна.
Все вещи, все предметы, все движенья,
Которые я вижу здесь, на фронте,
Мне заменяют тонкий нестерпимый
Холодный запах необжитых комнат,
Где страсть, и смерть, и горечь, и любовь
Сошлись поспешно в бытовом единстве.
Я вижу все―/ оставленные книги,
Оставленные рукописи, двери
Незамкнутые, белые, буфет,
Картины в бедных потемневших рамках,
Что до сих пор висят в моей столовой.
Всем этим жил, все видел и все трогал
Теперешний артиллерист-майор,
А до войны ― ученый. / Мне давали
Яичницу с копченой ветчиной,
А также водку в стограммовых стопках
И очень много радости и грусти,
Положенных, как следует, по штату
Судьбой для поколенья моего.
Что там теперь, в тех комнатах? / Какой
За окнами кипит весенний воздух?
Какие зданья и какие крыши,
Какие окна и какие стекла?
Все это для меня загадка. // Мы
Переступили все противоречья
И вышли прямо к морю простоты,
К простым трагедиям, простому долгу,
Как раз в средину нашего столетья.
А проще ли оно других ― не знаю.
Об этом, верно, знает мой отец.
Он спит на Алексеевском кладбище,
Что за Сокольниками. / Все же воздух
В оставленной квартире сохраняет
Сухие линии движений, жестов,
Голов и профилей, и тени разговоров,
И тени клятв, и тень моей судьбы.
Вот поднимусь на лифте. / Позвоню,
Войду в зеленый коридор, услышу
Широкий чистый воробьевский ветер,
Жестокий мертвый отзвук телефона,
Сигнал тревоги, голосок из мрака:
«Вы возвратились?..» / Нет, не эти вещи,
Не это сочетанье стен привычных,
И кресел, и столов, меня зовут
К сухому восхвалению предметов
Со складов человечества. / По мне,
Хоть задавись своими потрохами,
Когда вокруг стоят прожектора ―
Как десять пальцев нашего столетья.
Я славлю вещи, коими всегда
Владели скромно все простые люди,
Великие и малые, ― мундштук,
Упрямо стиснутый на фронте человеком
Чья смерть на десять метров от него,
Портрет случайный, хилую кровать
В походном госпитале, все равно, ―
Все сделали мы сами, добровольно,
Желая всем на свете принести
Довольство, счастье, умное блаженство.
Но создал человек другие вещи ―
Смертельные, жестокие и злые.
Их полной горстью захватил фашизм,
Они несут клеймо бесчеловечья,
Они, как тьма, противоречат свету,
На них направлены мои орудья.
Я добиваю их огнем последним.
Но грустно мне, что рядом с ними гибнут
Прекрасные осмысленные вещи.
Исполненные мудрыми руками
Высоких и достойных мастеров.
Я должен добивать их без раздумья,
Пока за ними прячутся враги.
Я должен вещи добивать огнем,
Чтоб миллиарды их существовали
На счастье и на радость человеку,
Чтоб делались они светлей, красивей
И совершенней,/ словно человек,
Который вложит в них волненье мысли.
Родные вещи от меня ушли,
Чужих я не хочу ― они бездушны.
Что ж, я остался снова одиноким
И снова вещи должен сотворить
На благо людям/ и себе на счастье.
1942 ― 1956