Меня ты вызвал, выхватил и вызвал
Из ледяного шороха столетий,
Из горестного гула катастроф.
Зачем посмел ты говорить со мною,
Поэт ничтожный, подхалим поджарый,
Тоскливо выходящий, озираясь,
К ташкентскому колодцу по утрам!
Ты беспокойная гнилая сила,
Несущая сомненье и растленье.
Холодный червь, отмеченный несчастьем,
Из века в век владеющий судьбой.
Ну что же, я опять пришел из мрака,
Великий одноногий инвалид,
Чей лозунг «нет» еще летит по с нету,
Кого-то нежит, мучит и тревожит,
Кого-то молчаливо поднимает
Стоять по суткам возле мертвых касс.
Как ненавижу я тебя, приятель,
Как я тоскую по тебе, приятель,
Как понимаю я тебя, предатель, ―
Тоскливый, хитрый, пасмурный поэт!
Из века в век возился я с тобою,
Босяк и раб, всегда идущий мимо
В ночных туфлях, в копеечной пижаме,
Сосущий недогрызенные ногти.
Сны, сны и сны…
Идет сухая осень,
Родятся азиатские созвездья,
Лежит луна на светлом оперенье
Хвостатых серебристых облаков.
Что ж ты хитришь со мною, как бывало?
Я ― только холод будущего века,
Я ― только шашка, кормленная сталью.
А ты ― мое седое лезвие.
Да, ты все тот же. Ты грустишь, товарищ!
Ночь, уходи. Да будет снова день!
Вот забегаловка.
Сюда приходят
Девчонки, бескорыстные, как дети,
Родная рвань, рябые спекулянты,
Жеребчики из продуктовых складов ―
Весь тыловой непогребенный сброд.
Сидит, сощурясь, гармонист угрюмый,
Угрюмо пляшет молодой калека,
Безрукие взметая рукава…
Здесь воцарилась пасмурная Дора,
Швыряющая глиняные кружки,
Сующая воняющий шашлык.
Приват-доцент, директор сей харчевни,
Шестые сутки мучится запоем.
Теперь он пьет с районным прокурором…
Но льется чад, и свирепеет солнце,
Угрюмо пляшет молодой калека.
Косая тень фронтов и дезертирства
Лежит углом на лицах и столах.
Итак, сюда.
Я, к сожаленью, помню,
Что дал тебе когда-то обещанье
Заботиться о жуликах поющих,
Из коих не последний будешь ты.
И вот, тобою призванный, я прибыл
С тремя нашивками над правой грудью,
В пилотке, не отмеченной звездою,
Поскольку звезд я с неба не срывал.
Я просто был туристом мирозданья,
Грозою ангелов, гасящих звезды,
И консультантом маленьких комет,
Меняющих свой путь среди вселенной,
Поскольку я всегда любил измены
И перемены в этом подлом мире, ―
А с ним я познакомился случайно
В дни юности и гордости моей.
Я был всегда немного хромоногим.
Работая на вашей стороне,
Я инвалидом стал. Но это ― проза.
Поэтому стремлюсь я, как бывало,
К поэзии и тонкостям ее.
По чести говоря, я изумляюсь
Тому, как быстро сатанеют люди.
Мне остается только удивляться,
Оставив муравейник муравьям.
Неверие теперь труднее веры,
А вера вновь порождена неверьем.
Страданье стало подлостью.
Эй, Дора!
Две кружки, как всегда, по триста грамм
У нас в больнице дрались две палаты:
Не муравьи друг друга загрызали, ―
Потомки Евы бились, чем могли.
Давно оставил я пустые бредни
Кого-то соблазнять на злодеянья,
Кому-то потакать старинной сказкой,
Подписывая кровью ордера.
О, молодость моя! О, Маргарита!
Ученики меня терпенью учат.
Воры встают, как белые колонны.
Паскудники сияют тихим светом,
Иуды достают главою солнце,
И взяточники реют над землей…
Смотри, над голубым Шейх-Антауром
Возносится подлец в пальто осеннем.
Он простирает розовые руки,
Благословляя ратников своих.
Они идут, скопцы и подхалимы,
Авоськами помахивая тихо.
Над ними развернулась кровь заката,
Под ними содрогается земля.
Мне страшно, человек, не удивляйся,
Я только ангел устаревшей школы,
Немного проработанный друзьями
По поводу канонов божества.
Я чувствую себя провинциалом:
Я слишком честен, зол, самоотвержен,
Традиционен в помыслах моих.
Смотри, смотри, смотри на дно стакана
Там кружатся и булькают два солнца,
Две правды, две расплаты на земле.
Одна, как жизнь, ленива и беспечна,
Другая, словно смерть, полна тревоги.
Взаимодействие таких идей высоких
Из века в век заботили меня.
О, молодость моя! О, Маргарита!
Тоскливым оказалось преступленье,
Печальным стало общее злодейство,
Каким-то тихоньким мышиным тленьем
Ефрейтор хилый землю заразил.
А может быть (но это по секрету
Я говорю, как дьявол с человеком),
Ты много лет гуляешь в преисподней,
При этом не заметив ничего.
Ты умер как-то раз в прелестный вечер.
Все страны света умерли с тобою
И оказались в очень небогатом,
Плюгавом человеческом аду.
Три правды человечества я знаю.
Они исполнятся. Прощай, товарищ,
Не загружай собою небосклона.
Прощай, земляк. Плачу, как прежде, деньги
Эй, Дора, сколько? До свиданья. Все!
1942
Из ледяного шороха столетий,
Из горестного гула катастроф.
Зачем посмел ты говорить со мною,
Поэт ничтожный, подхалим поджарый,
Тоскливо выходящий, озираясь,
К ташкентскому колодцу по утрам!
Ты беспокойная гнилая сила,
Несущая сомненье и растленье.
Холодный червь, отмеченный несчастьем,
Из века в век владеющий судьбой.
Ну что же, я опять пришел из мрака,
Великий одноногий инвалид,
Чей лозунг «нет» еще летит по с нету,
Кого-то нежит, мучит и тревожит,
Кого-то молчаливо поднимает
Стоять по суткам возле мертвых касс.
Как ненавижу я тебя, приятель,
Как я тоскую по тебе, приятель,
Как понимаю я тебя, предатель, ―
Тоскливый, хитрый, пасмурный поэт!
Из века в век возился я с тобою,
Босяк и раб, всегда идущий мимо
В ночных туфлях, в копеечной пижаме,
Сосущий недогрызенные ногти.
Сны, сны и сны…
Идет сухая осень,
Родятся азиатские созвездья,
Лежит луна на светлом оперенье
Хвостатых серебристых облаков.
Что ж ты хитришь со мною, как бывало?
Я ― только холод будущего века,
Я ― только шашка, кормленная сталью.
А ты ― мое седое лезвие.
Да, ты все тот же. Ты грустишь, товарищ!
Ночь, уходи. Да будет снова день!
Вот забегаловка.
Сюда приходят
Девчонки, бескорыстные, как дети,
Родная рвань, рябые спекулянты,
Жеребчики из продуктовых складов ―
Весь тыловой непогребенный сброд.
Сидит, сощурясь, гармонист угрюмый,
Угрюмо пляшет молодой калека,
Безрукие взметая рукава…
Здесь воцарилась пасмурная Дора,
Швыряющая глиняные кружки,
Сующая воняющий шашлык.
Приват-доцент, директор сей харчевни,
Шестые сутки мучится запоем.
Теперь он пьет с районным прокурором…
Но льется чад, и свирепеет солнце,
Угрюмо пляшет молодой калека.
Косая тень фронтов и дезертирства
Лежит углом на лицах и столах.
Итак, сюда.
Я, к сожаленью, помню,
Что дал тебе когда-то обещанье
Заботиться о жуликах поющих,
Из коих не последний будешь ты.
И вот, тобою призванный, я прибыл
С тремя нашивками над правой грудью,
В пилотке, не отмеченной звездою,
Поскольку звезд я с неба не срывал.
Я просто был туристом мирозданья,
Грозою ангелов, гасящих звезды,
И консультантом маленьких комет,
Меняющих свой путь среди вселенной,
Поскольку я всегда любил измены
И перемены в этом подлом мире, ―
А с ним я познакомился случайно
В дни юности и гордости моей.
Я был всегда немного хромоногим.
Работая на вашей стороне,
Я инвалидом стал. Но это ― проза.
Поэтому стремлюсь я, как бывало,
К поэзии и тонкостям ее.
По чести говоря, я изумляюсь
Тому, как быстро сатанеют люди.
Мне остается только удивляться,
Оставив муравейник муравьям.
Неверие теперь труднее веры,
А вера вновь порождена неверьем.
Страданье стало подлостью.
Эй, Дора!
Две кружки, как всегда, по триста грамм
У нас в больнице дрались две палаты:
Не муравьи друг друга загрызали, ―
Потомки Евы бились, чем могли.
Давно оставил я пустые бредни
Кого-то соблазнять на злодеянья,
Кому-то потакать старинной сказкой,
Подписывая кровью ордера.
О, молодость моя! О, Маргарита!
Ученики меня терпенью учат.
Воры встают, как белые колонны.
Паскудники сияют тихим светом,
Иуды достают главою солнце,
И взяточники реют над землей…
Смотри, над голубым Шейх-Антауром
Возносится подлец в пальто осеннем.
Он простирает розовые руки,
Благословляя ратников своих.
Они идут, скопцы и подхалимы,
Авоськами помахивая тихо.
Над ними развернулась кровь заката,
Под ними содрогается земля.
Мне страшно, человек, не удивляйся,
Я только ангел устаревшей школы,
Немного проработанный друзьями
По поводу канонов божества.
Я чувствую себя провинциалом:
Я слишком честен, зол, самоотвержен,
Традиционен в помыслах моих.
Смотри, смотри, смотри на дно стакана
Там кружатся и булькают два солнца,
Две правды, две расплаты на земле.
Одна, как жизнь, ленива и беспечна,
Другая, словно смерть, полна тревоги.
Взаимодействие таких идей высоких
Из века в век заботили меня.
О, молодость моя! О, Маргарита!
Тоскливым оказалось преступленье,
Печальным стало общее злодейство,
Каким-то тихоньким мышиным тленьем
Ефрейтор хилый землю заразил.
А может быть (но это по секрету
Я говорю, как дьявол с человеком),
Ты много лет гуляешь в преисподней,
При этом не заметив ничего.
Ты умер как-то раз в прелестный вечер.
Все страны света умерли с тобою
И оказались в очень небогатом,
Плюгавом человеческом аду.
Три правды человечества я знаю.
Они исполнятся. Прощай, товарищ,
Не загружай собою небосклона.
Прощай, земляк. Плачу, как прежде, деньги
Эй, Дора, сколько? До свиданья. Все!
1942
