Я гимназистом ножик перочинный
Менял на повесть Александра Грина,
И снились мне гремучие пучины
И небеса, синей аквамарина.
Я вырастал. На подбородке волос
Кололся, как упрямая щетина,
И все упорней хриповатый голос
Искал и звал таинственного Грина:
«О, кто ты, Грин, великий и усталый?
Меня твоя околдовала книга!
Ты ― каторжник, ворочающий скалы,
Иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара,
Я верил в то, что встретятся скитальцы.
И вот собрат великого Эдгара
Мне протянул прокуренные пальцы!
Он говорил размеренно и глухо,
Простудным кашлем надрывая глотку.
И голубыми каплями сивуха
По серому катилась подбородку.
И, грудью навалясь на стол тяжелый,
Он говорил: «Сейчас мы снова юны…
Так выпьем за далекие атоллы,
За Южный Крест и призрачные шхуны!
Да! Хоть горда мечтателей порода,
Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.
С отребьем человеческого рода
Я пьянствую пятнадцатые сутки!
Я вспоминаю старые обиды, ―
Пускай писаки шепчутся: «Пьянчуга!»
Но вижу я: у берегов Тавриды
Проносится крылатая фелюга.
На ней я вижу собственное тело
На третий день моей глухой кончины;
Оно уже почти окостенело
В мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина,
Бороться с ветром радостно и трудно.
К Архипелагу Александра Грина
Летит, качаясь, траурное судно!
А облака ― блестящи и крылаты,
И ветер полон свежести и силы.
Но я сейчас забыл координаты
Своей лазурной пенистой могилы!
С ядром в ногах в круговорот лучистый
Я опущусь… А зори будут алы,
И так же будут пальмовые листья
Свергаться на звенящие кораллы.
А впрочем ― бред! И небо голубое,
И пальмовые ветви ― небылицы!
И я умру, наверно, от запоя
На жесткой койке сумрачной больницы.
Ни облаков… ни звезд… ни пестрых флагов ―
Лежать и думать хоть о капле водки,
И слушать бормотанье маниаков,
И гнуть в бреду холодные решетки!
Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство
По-прежнему надолго овладело:
Да здравствует великое искусство,
Сжигает мозг и разрушает тело!
Мне не нужны посмертные награды,
Сухих венков затрепанные ленты,
Как гром щитов великой Илиады,
Теперь мне внятны вечные легенды!
Я выдумал сияющие страны,
Я в них впивался исступленным взором.
Кровоточите, пламенные раны!
И ― гений умирает под забором.
Скорей звоните вилкой по графину,
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Не понятному щедрою отчизной!»
… Я видел Грина в сумеречном горе,
И, в качестве единственной отрады,
Я верую, что есть на свете море,
И в нем горят коралловые гряды.
1939
Менял на повесть Александра Грина,
И снились мне гремучие пучины
И небеса, синей аквамарина.
Я вырастал. На подбородке волос
Кололся, как упрямая щетина,
И все упорней хриповатый голос
Искал и звал таинственного Грина:
«О, кто ты, Грин, великий и усталый?
Меня твоя околдовала книга!
Ты ― каторжник, ворочающий скалы,
Иль капитан разбойничьего брига?»
Изведав силу ласки и удара,
Я верил в то, что встретятся скитальцы.
И вот собрат великого Эдгара
Мне протянул прокуренные пальцы!
Он говорил размеренно и глухо,
Простудным кашлем надрывая глотку.
И голубыми каплями сивуха
По серому катилась подбородку.
И, грудью навалясь на стол тяжелый,
Он говорил: «Сейчас мы снова юны…
Так выпьем за далекие атоллы,
За Южный Крест и призрачные шхуны!
Да! Хоть горда мечтателей порода,
Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.
С отребьем человеческого рода
Я пьянствую пятнадцатые сутки!
Я вспоминаю старые обиды, ―
Пускай писаки шепчутся: «Пьянчуга!»
Но вижу я: у берегов Тавриды
Проносится крылатая фелюга.
На ней я вижу собственное тело
На третий день моей глухой кончины;
Оно уже почти окостенело
В мешке из корабельной парусины.
Но под форштевнем пенится пучина,
Бороться с ветром радостно и трудно.
К Архипелагу Александра Грина
Летит, качаясь, траурное судно!
А облака ― блестящи и крылаты,
И ветер полон свежести и силы.
Но я сейчас забыл координаты
Своей лазурной пенистой могилы!
С ядром в ногах в круговорот лучистый
Я опущусь… А зори будут алы,
И так же будут пальмовые листья
Свергаться на звенящие кораллы.
А впрочем ― бред! И небо голубое,
И пальмовые ветви ― небылицы!
И я умру, наверно, от запоя
На жесткой койке сумрачной больницы.
Ни облаков… ни звезд… ни пестрых флагов ―
Лежать и думать хоть о капле водки,
И слушать бормотанье маниаков,
И гнуть в бреду холодные решетки!
Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство
По-прежнему надолго овладело:
Да здравствует великое искусство,
Сжигает мозг и разрушает тело!
Мне не нужны посмертные награды,
Сухих венков затрепанные ленты,
Как гром щитов великой Илиады,
Теперь мне внятны вечные легенды!
Я выдумал сияющие страны,
Я в них впивался исступленным взором.
Кровоточите, пламенные раны!
И ― гений умирает под забором.
Скорей звоните вилкой по графину,
Мы освятим кабак моею тризной.
Купите водки Александру Грину,
Не понятному щедрою отчизной!»
… Я видел Грина в сумеречном горе,
И, в качестве единственной отрады,
Я верую, что есть на свете море,
И в нем горят коралловые гряды.
1939
