Ах, зачем это,/ откуда это/ в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла/ и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
И―/ как в гибель дредноута/ от душащих спазм
бросаются в разинутый люк ―
сквозь свой/ до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,/ встал,/ пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,
взял и сказал:/ «Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,/ когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:/ «Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду,/ бенгальскую/ громкую,/ я ни на что б не выменял,
я ни на…
А из сигарного дыма
ликерного рюмкой/ вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня/ надо/ кастетом
кроиться миру в черепе!
Вы,/ обеспокоенные мыслью одной ―
«изящно пляшу ли», ―
смотрите, как развлекаюсь/ я―/ площадной
сутенер и карточный шулер!
От вас,/ которые влюбленностью мокли,
от которых/ в столетия слеза лилась,
уйду я,/ солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,/ чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут―/ губы вещины
засюсюкают:/ «цаца, цаца, цаца!»
Вдруг/ и тучи/ и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкал,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,/ запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе ―
и будто по-женски,/ и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете―/ это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк ―
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук ―
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,/ потненькие,/ покорненькие,
закисшие в блохастом гря́зненьке!
Идите! / Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,/ обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника ―
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Изругивался,/ вымаливался,/ резал,
лез за кем-то/ вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумасшествие. / Ничего не будет.
Ночь придет,/ перекусит/ и съест.
/ Видите―/ небо опять иудит
пригоршнью обрызганных предательством звезд?
Пришла. / Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
Ёжусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:/ в углу ― глаза круглы, ―
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь ― опять/ голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я/ в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,/ может быть,/ самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,/ заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики ― отцы,/ девочки ― забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они―/ и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос/ похабно ухает ―
от часа к часу,/ целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.