ЧАСТЬ ВТОРАЯ
[…]
ДЛЯ МАЛОГРАМОТНЫХ
Пролеткультцы не говорят/ ни про «я»,/ ни про личность.
«Я»/ для пролеткультца/ все равно что неприличность.
И чтоб психология/ была/ «коллективней», чем у футуриста,
вместо «я-с-то»/ говорят/ «мы-с-то».
А по-моему,/ если говорить мелкие вещи,/ сколько ни заменяй «Я» ― «Мы»,
не вылезешь из лирической ямы.
А я говорю/ «Я»,/ и это «Я»/ вот,
балагуря,/ прыгая по словам легко,
с прошлых/ многовековых высот,
озирает высоты грядущих веков.
Если мир/ подо мной/ муравейника менее,
то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!
ТЕПЕРЬ САМА ПОЭМА
[…]
Подо мной земля―/ капля из-под микроскопа:
загогулина и палочка, палочка и загогулина…
Европа лежит грудой раскопок,
гулом пушек обложенная огульно.
Понятно,/ видишь только самые общие пятна.
Вот/ она,/ Россия,
моя любимая страна. / Красная,/ только что из революции горнила.
Рабочей/ чудовищной силой
ворочало ее и гранило.
Только еле
остатки нэпа ржавчиной чернели.
А это Польша,/ из лоскуточков ссучена.
Тут тебе сразу вся палитра.
Склей такую! / Потратила пилсудчина
слюны одной тысячу литров.
Чувствуешь―/ зацепить бы за лоскуточек вам,
и это/ все/ разлезется по швам.
Германия―/ кратера огнедышащий зной.
Камня,/ пепла словесное сеянье.
Лава―/ то застынет соглашательской желтизной,
то, красная,/ дрожит революции землетрясением.
Дальше. / Мрак.
Франция. / Сплошной мильерановский фрак.
Черный-черный. / Прямо синий.
Только сорочка блестит ―
как блик на маслине.
Чем дальше ― тем чернее.
Чем дальше ― тем мрачнее.
Чем дальше ― тем ночнее.
И на горизонте,/ где Америка,/ небо кро́я,
сплошная чернотища выметалась икрою.
Иногда лишь/ черноты го́ры
взрывались звездой света ―
то из Индии,/ то из Ангоры,
то из Венгерской республики Советов.
Когда же/ сворачивался лучей веер,/ день мерк ―
какой расфее́ривался фейерверк!
Куда ни нагнись ты ―
огнисто.
[…]
Мало-помалу,/ еле-еле,
но вместе с тем неуклонно,/ неодолимо вместе с тем
подо мной/ развертываются/ огней параллели ―
это Россия железнодоро́жит темь.
А там вон/ в линиях огни поредели,
в кучи сбились,/ горят танго́во.
Это значит―/ Париж открывает бордели
или еще какая из животоварных торговок.
Собрать бы молнии/ да отсюда/ в золотооконный
в этот самый/ в Мулен/ в Руж…
Да разве попрешь? / Исторические законы!
Я марксист,/ разумеется, не попру ж!
Если б вы знали,/ с какой болью
ограничиваюсь свидетельской ролью.
[…]
Сначала/ ― молодое рвение ―
радостно принимал малейшее веянье.
Ловлю перелеты букв-пуль.
Складываю. / Расшифровываю,/ волнуясь и дрожа.
И вдруг:/ «Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль.
На конференцию. / Пажа́-пажа́!!»
Следующая. / Благой мат.
Не радио,/ а Третьяков в своем «Рыде»:
«Чего не едете? / Эй, вы,/ дипломат!
Послезавтра. / Обязательно! / В Мадриде!»
[…]
Тысячное радио. / Несколько слов:
«Ллойд-Джордж. / Болезнь. / Надуло лоб.
Отставка. / Вызвал послов.
Конференция!» / Конотоп!
Черпнешь из другой воздушной волны.
Во́лны/ другой чепухой полны?.
«Берлину/ Париж:/ Гони монету!»
«Парижу/ Берлин:/ Монет нету!»
«Берлину. / У аппарата Фош.
Платите! ―/ а то зазвените».
«Парижу. / Что ж,
заплатим,/ извините».
И это в конце каждого месяца.
От этого/ даже Аполлон Бельведерский взбесится.
А так как/ я/ человек, а не мрамор,
то это/ меня/ извело прямо.
Я вам не в курзале под вечер летний,
чтоб слушать/ эти/ радиосплетни.
Завинчусь. / Не будет нового покамест ―
затянусь облаками-с.
[…]
Мореет тучами. / Облаком за́стит.
И я/ на этом самом/ на мо́ре
горой-головой плыву головастить ―
второй какой-то брат черноморий.
Эскадры/ верблюдокорабледраконьи.
Плывут. / Иззолочены солнечным Крезом.
И встретясь с фантазией ультра-Маркони,
об лоб разбиваемы облакорезом.
Громище. / Закатится/ с тучи/ по скату,
над ухом/ грохотом расчересчурясь.
Втыкаю в уши о́блака вату,
стою в тишине, на молнии щурясь.
И дальше летит/ эта самая Лета;
не злобствуя дни текут и не больствуя,
а это/ для человека
большое удовольствие.
[…]
Лишь на извивах подсознательных,/ проселков окольней,
полумысль о культуре проходящих поколений:
раньше/ аэро/ шуршали о го́лени,
а теперь/ уже шуршат о колени.
Так/ дни/ текли и текли в покое.
Дни дотекли. / И однажды
расперегрянуло такое,
что я/ затрясся антенной каждой.
Колонны ног,/ не колонны ― стебли.
Так эти самые ноги колеблет.
В небо,/ в эту облакову няньку,
сквозь земной/ непрекращающийся зуд,
все законы природы вывернув наизнанку,
в небо/ с земли разразили грозу.
Уши ―
просто рушит.
Радиосмерч.
«Париж… / Согласно Версальскому/ Пуанкаре да Ллойд…»
«Вена. / Долой!» / «Париж. / Фош.
Врешь, бош.
Берегись, унтер…»
«Berlin. / Runter!»
«Вашингтон. / Закрыть Европе кредит.
Предлагаем должникам торопиться со взносом».
«Москва. / А ну! / Иди! / Сунься носом».
За радио радио в воздухе пляшет.
Воздух/ в сплошном/ и грозобуквом ералаше.
[…]
пальцами армий,/ пальцами танков,/ пальцами Фоккеров
одна другой руку жала.
И под пальцами/ было чуть-чуть мо́кро
там,/ где пилсудчина коридорами лежала. ―
[…]
«Караул! / Стой!» / А это
разливается пятиконечной звездой
в пять частей оторопевшего света.
Вот/ один звездозуб,/ острый,/ узкий,
врезывается в край земли французской.
Чернота старается. / Потушить бы,/ поймать.
А у самих/ в тылу/ разгорается кайма.
Никогда эффектнее не видал ничего я!
Кайму протягивает острие лучевое.
Не поможет! / Бросьте назад дуть.
Красное и красное ― слилось как ртуть.
Сквозь Францию/ дальше,/ безудержный,/ грозный,
вгрызывается зубец краснозвездный.
Ору, восторженный:/ ― Не тщитесь! / Ныне
революции не залить. / Склонись перед нею! ―
А луч/ взбирается на скат Апенниньий.
А луч/ рассвечивается по Пиренею.
Сметая норвежских границ следы,
по северу/ рвется красная буря.
Здесь/ луч второй прожигает льды,
до полюса снега́ опурпуря.
По́езда чище
лился Сибирью третий лучище.
Красный поток его
уже почти докатился до Токио.
Четвертого лучища жар
вонзил в юго-восток зубец свой длинный,
и уже/ какой-то/ поджаренный раджа
лучом/ с Гималаев/ сбит в долины.
Будто проверяя/ ― хорошо остра ли я, ―
в Австралию звезда. / Загорелась Австралия.
Правее ― пятый. / Атакует такой же.
Играет красным у негров по коже.
Прошел по Сахаре,/ по желтому клину,
сиянье/ до южного полюса кинул.
[…]
Дрожит Америка:/ революции демон
вступает в Атлантическое лоно…
Впрочем,/ сейчас это не моя тема,
это уже описано/ в интереснейшей поэме «Сто пятьдесят миллионов».
[…]
замер;/ смотрю,/ любуюсь,/ и я
вижу:/ вся земная масса,
сплошь подмятая под краснозвездные острия,
красная,/ сияет вторым Марсом.
Видением лет пролетевших взволнован,
устав/ восторгаться в победном раже,
я/ голову/ в небо заправил снова
и снова/ стал/ у веков на страже.
Я видел революции,/ видел войны.
Мне/ и голодный надоел человек.
Хоть раз бы увидеть,/ что вот,/ спокойный,
живет человек меж веселий и нег.
Радуюсь просторам,/ радуюсь тишине,
радуюсь облачным нивам.
Рот/ простор разжиженный пьет.
И только/ иногда/ вычесываю лениво
в волоса запутавшееся/ звездное репье.
Словно/ стекло
время,―/ текло, не текло оно,/ не знаю,―/ вероятно, текло.
И, наконец, через какое-то время ―
тучи в кло́чики,/ в клочочки-клочишки.
Исчезло все/ до последнего/ бледного/ облачишка.
Смотрю на землю, восторженно поулыбливаясь.
На всем/ вокруг/ ни черного очень,
ни красного,/ но и ни белого не было.
Земшар/ сияньем сплошным раззолочен,
и небо/ над шаром/ раззолотоне́бело.
Где раньше/ река/ водищу гоняла,
лила наводнения,/ буйна,/ гола́, ―
теперь/ геометрия строгих каналов
мрамору в русла спокойно легла.
Где пыль/ вздымалась,/ ветрами ду́ема,
Сахары охрились, жаром леня́, ―
росли/ из земного/ из каждого дюйма,
строения и зеленя́.
Глаз―/ восторженный над феерией рей!
Реальнейшая/ подо мною/ вон она ―
жизнь,/ мечтаемая от дней Фурье,
Роберта Оуэна и Сен-Симона.
Маяковский! / Опять человеком будь!
Силой мысли,/ нервов,/ жил
я,/ как стоверстную подзорную трубу,
тихо шеищу сложил.
Небылицей покажется кое-кому.
А я,/ в середине XXI [двадцать первого] века,
на Земле,/ среди Федерации Коммун ―
гражданин ЗЕФЕКА.
[…]
[1922]