ПЯТЫЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ
8 ЧАСТЕЙ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРИКАЗ№ 3
[…]
Где еще/ ― разве что в Туле? ―
позволительно становиться на поэтические ходули?!
Провинциям это!.. / «Ах, как поэтично…
как возвышенно… / Ах!»
Я двадцать лет не ходил в церковь.
И впредь бывать не буду ни в каких церквах.
Громили Василия Блаженного.
Я не стал теряться. / Радостный,/ вышел на пушечный зов.
Мне ль/вычеканивать венчики аллитераций
богу поэзии с о́бразами образо́в.
Поэзия ― это сиди и над розой ной…
Для меня/ невыносима мысль,
что роза выдумана не мной.
Я 28 [двадцать восемь] лет отращиваю мозг
не для обнюхивания,/ а для изобретения роз.
Надсо́ны,/ не в ревность/ над вашим сонмом
эта/ моя/ словостройка взвеена.
Я стать хочу/ в ряды Эдисонам,
Лениным в ряд,/ в ряды Эйнштейнам.
Я обкармливал. / Я обкармливался деликатесами до́сыта.
Ныне―/ мозг мой чист. / Язык мой гол.
Я говорю просто―/ фразами учебника Марго.
Я/ поэзии/ одну разрешаю форму:
краткость,/ точность математических формул.
К болтовне поэтической я слишком привык, ―
я еще говорю стихом, а не напрямик.
Но если/ я говорю:/ «А!» ―
это «а»/ атакующему человечеству труба.
Если я говорю:/ «Б!» [бе] ―
это новая бомба в человеческой борьбе.
[…]
Внимание! / Начинаю.
Аксиома:/ Все люди имеют шею.
Задача:
Как поэту пользоваться ею?
Решение:/ Сущность поэзии в том,
чтоб шею сильнее завинтить винтом.
Фундамент есть. / Начало благополучно.
По сравнению с Гершензоном даже получается научно.
Я и начал! / С настойчивостью Леонардо да Винчевою,
закручу,/ раскручу/ и опять довинчиваю.
(Не думаю,/ но возможно,/ что это/ немного
похоже даже на самоусовершенствование йога.)
Постепенно,/ практикуясь и тужась,
я шею так завинтил,/ что просто ужас.
В том, что я сказал,/ причина коренится,
почему не нужна мне никакая заграница.
Ехать в духоте,/ трястись,/ не спать,
чтоб потом на Париж паршивый пялиться?!
Да я его и из Пушкина вижу,/ как свои/ пять пальцев.
Мой способ дешевый и простой:
руки в карманы заложил и стой.
Вставши,/ мысленно себя вытягивай за́ уши.
Так/ через год/ я/ мог
шею свободно раскручивать на вершок.
Прохожие развозмущались.
Потом привыкли. / Наконец,/ и смеяться перестали даже ―
мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи.
А с течением времени/ пользоваться даже стали ―
при указании дороги.
«Идите прямо,―/ тут еще стоят такие большие-большие ноги.
Ноги пройдете, и сворачивать пора ―
направо станция,/ налево Акулова гора».
[…]
Я дней не считал. / И считать на что вам!
Отмечу лишь:/ сквозь еловую хвою,
года отшумевши с лесом мачтовым,
леса перерос и восстал головою.
Какой я к этому времени―/ даже определить не берусь.
Человек не человек,/ а так―/ людогусь.
Как только голова поднялась над лесами, обозреваю окрестность.
Такую окрестность и обозреть лестно.
[…]
В красных,/ в зеленых крышах села!
Тракторы! / Сухо! / Крестьянин веселый!
У станции десятки линий. / Как только не путаются―/ не вмещает ум.
Станция помножилась на 10 [десять] ― минимум.
«Серьезно»―/ поздно/ является.
Молодость ― известное дело ― забавляется.
Нагибаюсь. / Глядя на рельсовый путь,
в трубу паровозу б сверху подуть.
Дамы мимо. / Дым им!
Дамы от дыма. / За дамами дым.
Дамы в пыль! / Дамы по луже.
Бегут. / Расфыркались. / Насморк верблюжий.
[…]
Пушкино размельчилось. / Исчезло, канув.
Шея растягивается/ ― пожарная лестница ―
голова/ уже́,/ разве что одному Ивану
Великому/ ровесница.
[…]
Помните,/ дом Нирензее
стоял,/ над лачугами крышищу взвеивая?
Так вот:/ теперь/ под гигантами/ грибочком
эта самая крыша Нирензеевая.
[…]
Водопьяный переулок разыскиваю пока,
Москва стуманилась. / Ока змейнула. / Отзмеилась Ока.
Горизонт бровями лесными хмурится.
Еще винчусь. / Становища Муромца
из глаз вон. / К трем морям
простор/ одуряющ и прям.
Волга,/ посредине Дон,
а направо зигзагища Днепра.
[…]
Воздух/ голосом прошлого/ ветрится ба́сов…
Кажется,/ над сечью облачных гульб
в усах лучей/ головища Тарасов
Бульб.
Еще развинчиваюсь,/ и уже/ бежит глаз/ за русские рубежи.
Мелькнули/ валяющиеся от войны дробилки:
Латвии,/ Литвы/ и т. п. политические опилки.
Гущей тел искалеченных, по костям скрученным,
тяжко,/ хмуро,
придавленная версальскими печатями сургучными,
Германия отрабатывается на дне Рура.
На большой Европейской дороге,/ разбитую челюсть
Версальским договором перевязав,/ зубами,
нож зажавшими, щерясь,
стоит француз-зуав.
Швейцария. / Закована в горный панцырь.
Италия… / Сапожком на втором планце…
И уже в тумане:/ Испания… / Испанцы…
А потом океан ― и никаких испанцев.
Заворачиваю шею в полоборотца.
За плечом,/ ледниками ляская ―
бронзовая Индия. / Встает бороться.
Лучи натачивает о горы Гималайские.
Поворачиваюсь круто. / Смотрю очумело.
На горизонте Япония,/ Австралия,/ Англия…
Ну, это уже пошла мелочь.
Я человек ужасно любознательный. С детства.
Пользуюсь случаем ―
полюсы/ полез осмотреть получше.
Наклоняюсь настолько низко,
что нос/ мороз/ выдергивает редиской.
В белом,/ снегами светящемся мире
Куки,/ Пири.
Отвоевывают за шажками шажок, ―
в пуп земле/ наугад/ воткнуть флажок.
Смотрю презрительно,/ чуть не носом тыкаясь в ледовитые пятна ―
я вот/ полюсы/ дюжинами б мог
открывать и закрывать обратно.
Растираю льдышки обмороженных щек.
Разгибаюсь/ Завинчиваюсь еще.
Мира половина―/ кругленькая такая ―
подо мной,/ океанами с полушария стекая.
Издали/ совершенно вид апельсиний;
только тот желтый,/ а этот синий.
[…]
Ну-с,
теперь перегнусь.
Пожалуйста! / Нате!
Соединенные/ штат на штате.
Надо мной Вашингтоны,
Нью-Йорки. / В дыме. / В гаме.
Надо мной океан. / Лежит/ и не может пролиться.
И сидят,/ и ходят,/ и все вверх ногами.
Вверх ногами даже самые высокопоставленные лица.
Наглядевшись американских диве́с,
как хороший подъемный мост,
снова выпрямляюсь во весь
рост.
[…]
Звезды огромнеют,/ потому ― ближе.
Туманна земля.
Только шумами дальними ухо лижет,
голоса в единое шумливо смеля.
[…]
Тишь.
И лишь
просторы,/ мирам открытые странствовать.
Подо мной,/ надо мной/ и насквозь светящее реянье.
Вот уж действительно/ что называется ― пространство!
Хоть руками щупай в 22 [двадцать два] измерения,
Нет краев пространству,/ времени конца нет.
Так рисуют футуристы едущее или идущее:
неизвестно,/ что́ вещь,/ что́ след,
сразу видишь вещь из прошедшего в грядущее.
Ничего не режут времени ножи.
Планеты сшибутся,/ и видишь―/ разом
разворачивается новая жизнь
грядущих планет туманом-газом.
[…]
Выпустят из авиашколы летчика.
Долго ль по небу гоняет его?
И то/ через год/ у кареглазого молодчика
глаза/ начинают просвечивать синевой.
[…]
Мое пребывание небом не считано,
и я/ от зорь его,/ от ветра,/ от зноя
окрасился весь небесно-защитно ―
тело лазоревосинесквозное.
Я так натянул мою материю,
что ветром/ свободно/ насквозь свистело, ―
и я/ титанисто/ боролся с потерею
привычного/ нашего/ плотного тела.
Казалось:/ миг―/ и постройки масса
рухнет с ног/ со всех двух.
Но я/ оковался мыслей каркасом.
Выметаллизировал дух.
Нервная система? / Черта лешего!
Я так разгимнастировал ее,
что по субботам,/ вымыв,/ в просушку развешивал
на этой самой системе белье.
Мысль―/ вещественней, чем ножка рояльная.
Вынешь мысль из под черепа кровельки,
и мысль лежит на ладони,/ абсолютно реальная,
конструкцией из светящейся проволоки.
Штопором развинчивается напрягшееся ухо.
Могу сверлить им/ или
на бутыль нацелиться слухом
и ухом откупоривать бутыли.
[…]
Тихо до жути.
Хоть ухо выколи.
Но уши слушали.
Уши привыкли.
Сперва не разбирал и разницу нот.
(Это всего-то отвинтившись версты на́ три!)
Разве выделишь,/ если кто кого ругнет
особенно громко по общеизвестной матери.
А теперь/ не то что мухин полет различают уши ―
слышу/ биенье пульса на каждой лапке мушьей.
Да что муха,/ пустяк муха.
Слышу/ каким-то телескопическим ухом:
мажорно/ мира жернов/ басит.
Выворачивается из своей оси́.
Уже за час различаю―/ небо в приливе.
Наворачивается облачный валун на валун им.
Это месяц, значит, звезды вывел
и сам/ через час/ пройдет новолунием.
Каждая небесная сила/ по-своему голосила. / Раз! / Раз! ―
это близко,/ совсем близко/ выворачивается Марс.
Пачками колец/ Сатурн
расшуршался в балетной суете.
Вымахивает за туром тур он
свое мировое фуэтэ.
По эллипсисам,/ по параболам,/ по кругам
засвистывают на невероятные лады.
Солнце-дирижер,/ прибрав их к рукам,
шипит―/ шипенье обливаемой сковороды.
А по небесному стеклу,/ будто с чудовищного пера,
скрип/ пронизывает оркестр весь.
Это,/ выворачивая чудовищнейшую спираль,
солнечная система свистит в Геркулес.
Настоящая какофония! / Но вот/ на этом фоне я
жесткие,/ как пуговки,/ стал нащупывать какие-то буковки.
Воздух слышу,―/ расходятся волны его,
груз фраз на спину взвалив.
Перекидываются словомолниево
Москва/ и Гудзонов залив.
Москва. / «Всем! Всем! Всем!
Да здравствует коммунистическая партия!
Пролетарии всех стран, соединяйтесь! / Эй!»
Чикаго. / «Всем! Всем! Всем!
Джимми Долларс предлагает партию
откормленнейших свиней!»
Ловлю долетающее сюда извне.
В окружающее вросся.
Долетит―/ и я начинаю звенеть и звенеть
антеннами гла́за,/ глотки,/ носа.
[…]
Пространств мировых одоления ради,
охвата ради веков дистанций
я сделался вроде
огромнейшей радиостанции.
[…]
Те, кто не видят дальше аршина,
просто не верят:/ «Какая такая машина??»
Поэты утверждают:/ «Новый выпуск «истов»,
просто направление такое/ новое―/ унанимистов».
Мистики пишут:/ «Логос.
Это всемогущество. От господа бога-с».
П. С. [пээс] Коган:/ «Ну, что вы, право,
это/ просто/ символизируется посмертная слава».
Марксисты всесторонне обсудили диво.
Решили:/ «Это/ олицетворенная мощь коллектива».
А. В. [вэ] Луначарский:/ «Это он о космосе!»
[…]
― Бросьте вы там, которые о космосе!
Что космос? / Космос далеко-с, мусью-с!
То, что я сделал,/ это
и есть называемое «социалистическим поэтом».
Выше Эйфелей,/ выше гор ―
кепка, старое небо дырь! ―
стою,/ будущих былин Святогор
богатырь.
Чтоб поэт перерос веков сроки,
чтоб поэт/ человечеством полководить мог,
со всей вселенной впитывай соки
корнями вросших в землю ног.
Товарищи! / У кого лет сто свободных есть,
можете повторно мой опыт произвесть.
А захотелось на землю/ вниз ―
возьми и втянись.
Практическая польза моего изобретения:
при таких условиях/ древние греки
свободно разгуливали б в тридцатом веке.