ЯЛТА ― НОВОРОССИЙСК
Пустяшный факт―
а вот пожалте!
И месяцы
даже
его не истопали.
С вечера
в Ялте
ждал «Севастополя».
Я пиво пил,
изучал расписание,
охаживал мол,
залив огибающий,
углублялся
в круги
для спасания
погибающих.
Всю ночь прождали.
Солнце взвалив,
крымское
утро
разинулось в зное.
И вот
«Севастополь»
вылез в залив,
спокойный,
как заливное.
Он шел,
как собака
к дичи подходит;
вползал,
как ревматик
вползает на койку.
Как будто
издевается пароходик,
на нас
из залива
делая стойку.
Пока
прикрутили
канатом бока,
машина
маслом
плевалась мило.
Потом
лебедкой
спускали быка ―
ревел,
возможно
его прищемило.
Сошел капитан.
Продувная бестия!
Смотрел
на всё
невинней овцы.
Я тыкал
мандат,
прикрывая
«Известия»
и упирая
на то, что «ВЦИК».
Его
не проведешь на мандате ―
бывали
всякие
за несколько лет!
― Идите
направо,
червонец дайте,
а вам
из кассы
дадут билет. ―
У самого лег
у котла
на наре.
Варили
когда-нибудь
вас
в самоваре?
А если нет,
то с подобным неучем
нам
и разговаривать не о чем.
Покойнице
бабушке б
ехать в Батум ―
она ― так да―
недурно поспала бы.
В поту
бегу
на ветер палубы.
Валялась
без всяких классов,
горою
мяса,
костей
и жира,
разваренная масса
пассажиров.
А между ними
две,
в моционе,
оживленнейшие дамочки.
Образец―
дореволюционный!
Ямки и щечки,
щечки и ямочки.
Спросил капитана:
― Скажите, как звать их?
Вот эти вот
две
моркови? ―
― Левкович,
которая порозоватей,
а беленькая―
Беркович.
Одна говорила:
― Ну и насели!
И чистая
публика
не выделена!
Когда
на «Дофине» сидела
в Марселе ―
французы сплошь!
Удивительно! ―
Сидел
на борту
матрос лохматина,
трубе
корабельной
под рост.
Услышал,
обдумал,
ругнулся матерно
и так
сказал
матрос: ―
Флотишко
белые сперли
до тла!
Угнали.
У нас―
ни кляпа?!
Для нашей
галоши
дыры котла
сам
собственноручно клепал.
Плывет плоховато―
комода вроде.
На этих
дыни возили раньше нам.
Два лета
работал я
в Райкомводе.
В Одессе
стоит иностранщина.
Не пароходы,
а бламанже!
У нас
в кочегарках
от копоти залежь,
а там
работай
хоть в паре манжет ―
старайся,
и то не засалишь.
Конечно,
помягше
для нежных задов,
но вот что,
мои мамаши:
здесь тише,
здесь тверже,
здесь хуже―
зато
н-а-ш-е!
Эх,
только были бы тут рубли ―
Европа
скупая гадина, ―
уж мы б
понастроили б нам корабли ―
громадина!
Чтоб мачта
спичкой казалась
с воды,
а с мачты―
море в овчину.
Тады
катай
хоть на даровщину! ―
Не знаю,
сколько это узлов
плелись,
не быстрей комода.
И в Черное море
плюнул зло
моряк
из Райкомвода.
[1925]
Пустяшный факт―
а вот пожалте!
И месяцы
даже
его не истопали.
С вечера
в Ялте
ждал «Севастополя».
Я пиво пил,
изучал расписание,
охаживал мол,
залив огибающий,
углублялся
в круги
для спасания
погибающих.
Всю ночь прождали.
Солнце взвалив,
крымское
утро
разинулось в зное.
И вот
«Севастополь»
вылез в залив,
спокойный,
как заливное.
Он шел,
как собака
к дичи подходит;
вползал,
как ревматик
вползает на койку.
Как будто
издевается пароходик,
на нас
из залива
делая стойку.
Пока
прикрутили
канатом бока,
машина
маслом
плевалась мило.
Потом
лебедкой
спускали быка ―
ревел,
возможно
его прищемило.
Сошел капитан.
Продувная бестия!
Смотрел
на всё
невинней овцы.
Я тыкал
мандат,
прикрывая
«Известия»
и упирая
на то, что «ВЦИК».
Его
не проведешь на мандате ―
бывали
всякие
за несколько лет!
― Идите
направо,
червонец дайте,
а вам
из кассы
дадут билет. ―
У самого лег
у котла
на наре.
Варили
когда-нибудь
вас
в самоваре?
А если нет,
то с подобным неучем
нам
и разговаривать не о чем.
Покойнице
бабушке б
ехать в Батум ―
она ― так да―
недурно поспала бы.
В поту
бегу
на ветер палубы.
Валялась
без всяких классов,
горою
мяса,
костей
и жира,
разваренная масса
пассажиров.
А между ними
две,
в моционе,
оживленнейшие дамочки.
Образец―
дореволюционный!
Ямки и щечки,
щечки и ямочки.
Спросил капитана:
― Скажите, как звать их?
Вот эти вот
две
моркови? ―
― Левкович,
которая порозоватей,
а беленькая―
Беркович.
Одна говорила:
― Ну и насели!
И чистая
публика
не выделена!
Когда
на «Дофине» сидела
в Марселе ―
французы сплошь!
Удивительно! ―
Сидел
на борту
матрос лохматина,
трубе
корабельной
под рост.
Услышал,
обдумал,
ругнулся матерно
и так
сказал
матрос: ―
Флотишко
белые сперли
до тла!
Угнали.
У нас―
ни кляпа?!
Для нашей
галоши
дыры котла
сам
собственноручно клепал.
Плывет плоховато―
комода вроде.
На этих
дыни возили раньше нам.
Два лета
работал я
в Райкомводе.
В Одессе
стоит иностранщина.
Не пароходы,
а бламанже!
У нас
в кочегарках
от копоти залежь,
а там
работай
хоть в паре манжет ―
старайся,
и то не засалишь.
Конечно,
помягше
для нежных задов,
но вот что,
мои мамаши:
здесь тише,
здесь тверже,
здесь хуже―
зато
н-а-ш-е!
Эх,
только были бы тут рубли ―
Европа
скупая гадина, ―
уж мы б
понастроили б нам корабли ―
громадина!
Чтоб мачта
спичкой казалась
с воды,
а с мачты―
море в овчину.
Тады
катай
хоть на даровщину! ―
Не знаю,
сколько это узлов
плелись,
не быстрей комода.
И в Черное море
плюнул зло
моряк
из Райкомвода.
[1925]
