ПРОЩАНИЕ С ЮШИНЫМ
Веют страхи, веют страхи
Над твоею головой…
Как обстоят дела с семьей и домом?..
Жизнь зиждилась на мяснике знакомом.
На Юшине, который был поэт,
Идиллий выразитель деревенских
И вырезатель мяса для котлет, ―
Предмета вечных вожделений женских.
Он был из обездоленных. / Но это
Врагом земли не сделало поэта, ―
Имея в Подмосковье огород,
Выращивал приятные закуски,
Чтоб все-таки закусывал народ,
Уж если стакана́ми пьет, по-русски.
Он сочинял стихи, точнее песенки,
В них вкладывая опыт свой и пыл, ―
Прямые строчки, безо всякой лесенки, ―
Но очень Маяковского любил.
Пока из мяса жарились котлеты,
Он сочинял припевы и куплеты,
В них вкладывая пыл и опыт свой, ―
Как по деревне, в шелковой рубахе,
Гуляет парень и как веют страхи
Над девушкиной бедной головой.
Питая до отмеренного часа
И вечный дух и временную плоть,
Промеж Парнаса и парного мяса
Он перепутье смог перебороть.
И песенки его поет поныне,
В голубовато-белом палантине,
Своим прекрасным голосом, навзрыд,
Одна из карамзинских аонид.
Как обстоят дела с семьей и домом?
Мороженое мясо в горле комом.
Жизнь зиждилась на том, что был знаком
Через чужих знакомых с мясником,
Который был поэт… Не отпевали…
И неизвестно, кто похоронил,
Кто мертвые глаза ему закрыл.
Обедаю теперь в «Национале»,
В тени лиловой врубелевских крыл
(Конечно, это выдумка, не боле, ―
Тем более они на «Метрополе»,
Да и не крылья, да и цвет иной,
Да и не все ль равно в какой пивной).
Бушуют калориферы при входе
В «Националь». Не слишком людно вроде,
Но нет местов. Свободных нету мест,
Пока обеда своего не съест
Симпозиум, конгресс и прочий съезд.
Доел. И наступила пересменка
Вкушающих посменно от щедрот,
Над новыми клиентами плывет
Шумок несуществующего сленга.
Кейфующая неомолодежь, ―
Коллеги, второгодники-плейбои,
В джинсовое одеты, в голубое,
Хотя повырастали из одеж
«Над пропастью во ржи» (при чем тут рожь)…
Они сидят расслабленно-сутуло,
У каждого под задницей два стула,
Два стула, различимые легко:
Один ― купеческое рококо,
Другой ― модерн, вертящееся что-то
Над пропастью во ржи (при чем тут рожь), ―
И все же эта пропасть ― пропасть все ж,
Засасывающая, как болото.
И все они сидят ― родные сплошь
И в то же время ― целиком чужие.
Я понимаю это не впервые
И шарю взглядом. Рядом, через стол,
Турист немецкий «битте» произносит
И по-немецки рюмку шнапса просит.
Он хмур и стар. И взгляд его тяжел.
И шрам глубокий на лице помятом.
Ну да, конечно, он ведь был солдатом
И мог меня голодного убить
Под Ленинградом―/ И опять мы рядом ―
За что, скажите, мне его любить.
Мы долго так друг друга убивали,
Что я невольно ощущаю вдруг,
Что этот немец в этой людной зале
Едва ли не единственный, едва ли
Не самый близкий изо всех вокруг.
Перегорело все и перетлело
И потому совсем не в этом дело,
Как близок он ― как враг или как друг.
Ну, а тебе да будет пухом, Юшин,
Твоя земля. Вовек не бысть разрушен
Храм духа твоего. Душа поет!
И пребывая в безымянной славе,
Ты до сих пор звучишь по всей державе,
Не предъявляя за котлеты счет.
1981