В. М.
Я ухом к ящику приник,
где, убежав приличий,
мой неприкаянный двойник
в Америке химичит.
Легко ему меня пенять,
слепца и казнокрада.
Сам леший не сумел познать
все тайны азиата.
А кто проник в глухой язык
живой газетной плоти,
того пленил лесной родник,
журчащий Аристотель.
Здесь производится прием
тончайшей паутины.
И мы сквозь тени узнаем
веселые крестины:
попа с ватрушкой-попадьей,
купца на венском стуле,
слепца с гармонью заводной ―
живой жужжащий улей.
Младенец мал и многоног,
но тут уж не до вкуса.
Еще годок ― Исайя-Блок
узрит в нем Иисуса.
А после, как в смешном кино,
над телом неотпетым
раскрутится веретено
Кромешного Завета.
О, наш народ умеет жить
средь бастионов дачных
и нежно куколку хранить
под сенью слов прозрачных.
А ты, сбежавший от суда,
американский Митя,
почаще приезжай сюда
крутить двойные нити.
Я не питал к тебе любви,
и наша связь непрочна,
но что-то есть в твоей крови
стахановское… точно.
1976
Я ухом к ящику приник,
где, убежав приличий,
мой неприкаянный двойник
в Америке химичит.
Легко ему меня пенять,
слепца и казнокрада.
Сам леший не сумел познать
все тайны азиата.
А кто проник в глухой язык
живой газетной плоти,
того пленил лесной родник,
журчащий Аристотель.
Здесь производится прием
тончайшей паутины.
И мы сквозь тени узнаем
веселые крестины:
попа с ватрушкой-попадьей,
купца на венском стуле,
слепца с гармонью заводной ―
живой жужжащий улей.
Младенец мал и многоног,
но тут уж не до вкуса.
Еще годок ― Исайя-Блок
узрит в нем Иисуса.
А после, как в смешном кино,
над телом неотпетым
раскрутится веретено
Кромешного Завета.
О, наш народ умеет жить
средь бастионов дачных
и нежно куколку хранить
под сенью слов прозрачных.
А ты, сбежавший от суда,
американский Митя,
почаще приезжай сюда
крутить двойные нити.
Я не питал к тебе любви,
и наша связь непрочна,
но что-то есть в твоей крови
стахановское… точно.
1976