Базар в Афинах
― Продай мне эту раковину, грек!
― За тысячу и двести драхм, синьора!
Задаром, фрау! Наши деньги ― мусор!
Я торговаться, леди, не привык,
ведь я ― моряк! ― присвистнул грек лукавый
и, буйствуя на ломаном английском,
изобразил он в пять минут, как долго
его жена ждала, пока он плавал
за раковиной этой по морям,
а женихи ломились к ней нахально,
считая грека без вести погибшим,
утопшим, укокошенным, усопшим, ―
однако он веселый и живой
торгует обольстительным товаром,
и он продаст мне раковину даром ―
за восемьсот! Ведь вот какой компот:
пока за ней он странствовал по свету,
в Элладе стали бешеные цены,
туристы развратили земледельцев,
чьи сыновья лакействуют в отелях,
ремесленники чешут языки,
туфту сбывая за большие деньги,
а мясо нынче стоит триста драхм!
И он торгует раковиной райской,
во рту которой ― все напевы моря,
все голоса, все шепоты и стоны…
― Четыреста! Ну, триста пятьдесят!
Я никогда не разлучался с нею,
пять тысяч лет она мне улыбалась
так соблазнительно, так сладко, так прелестно,
так откровенно и так розово, синьора,
как в этот миг разлуки… / Триста драхм!
Сейчас я заверну ее в газету,
не торопитесь, леди, не разбейте,
не раздавите в чемодане, фрау,
в каюте, в самолете не забудьте,
смотрите, чтоб не свистнули в отеле,
не потеряйте где-нибудь в такси!
И помните, синьора, фрау, леди,
что никогда, ни при какой погоде
я никому бы, кроме вас, не продал
за триста драхм такую благодать,
улыбку моря, розовые губы
Эгейских волн, поющий вечно рот…
И я ушла под это бормотанье,
держа ракушку в греческой газете.
Была жара. И всем хотелось пить.
Нам принесли четыре чашки кофе,
кувшин воды и две жестянки пива,
и мы сидели под открытым небом,
и были страшно связаны друг с другом
осенним жаром греческого солнца,
воды глотаньем, воздуха и слез
блаженства нестерпимого… но крепче,
еще нежней и потому страшней ―
улыбкой, этой раковиной райской,
во рту которой все напевы моря,
все голоса, все шепоты и стоны…
все розовые губы облаков,
и диких волн, и грешных человеков.
А на углу стоял лукавый грек,
протягивая новую ракушку,
и обольщал на ломаном английском: ―
Пять тысяч лет она мне улыбалась
так соблазнительно, так сладко, так прелестно,
так откровенно и так розово, синьор,
как в этот миг разлуки!.. // Обезьянка,
скуластая, с безумными глазами,
потешно ела пирожки с повидлом
и хлопала себя по голове
ладонью синей, и вертела задом
под стон и хохот греческой шарманки.
И бронзовая туша акробата
с улыбкой шла по рынку вверх ногами,
с улыбкой ― этой раковиной райской,
во рту которой все напевы моря,
все звезды, все соблазны, все стихи…
все розовые губы облаков,
и диких волн, и грешных человеков…
Была четвертая суббота октября.
1981