Зажав дубину между ног,
в нее вколачивают гвозди,
как штык, как в рукоять ― клинок.
И гасят свет, и мчатся в гости
по сонным улицам пустым,
клубясь, как дым,
пьянея злобой,
в зрачках ― дремучий, зверолобый
инстинкт… У меченых ворот
бензином плешут из канистры.
Горит квартал, земля орет.
Они, заглатывая искры,
кромсают и крушат старух,
младенцев потрошат невинных.
Их распаляет кровь и дух
бегущих, лоскутом на спинах
свисающая кожа, плоть,
раздавленная под ногами.
Добыча бегает кругами,
она не хочет наколоть
глаза на гвозди…
Рассветает,
в голубизне кровавый шар
налился, всплыл, его шатает.
Концы с концами свел кошмар,
и длится жизнь, и слышно птаху…
На землю расстелив лоскут,
убийца молится аллаху,
а жены хлеб ему пекут,
и страж порядка угощает
кровавой ягодой кизил
и страшным знаньем ощущает
прилив таинственнейших сил.
1989
в нее вколачивают гвозди,
как штык, как в рукоять ― клинок.
И гасят свет, и мчатся в гости
по сонным улицам пустым,
клубясь, как дым,
пьянея злобой,
в зрачках ― дремучий, зверолобый
инстинкт… У меченых ворот
бензином плешут из канистры.
Горит квартал, земля орет.
Они, заглатывая искры,
кромсают и крушат старух,
младенцев потрошат невинных.
Их распаляет кровь и дух
бегущих, лоскутом на спинах
свисающая кожа, плоть,
раздавленная под ногами.
Добыча бегает кругами,
она не хочет наколоть
глаза на гвозди…
Рассветает,
в голубизне кровавый шар
налился, всплыл, его шатает.
Концы с концами свел кошмар,
и длится жизнь, и слышно птаху…
На землю расстелив лоскут,
убийца молится аллаху,
а жены хлеб ему пекут,
и страж порядка угощает
кровавой ягодой кизил
и страшным знаньем ощущает
прилив таинственнейших сил.
1989
