Июльское солнце сожгло зеркала ―
Они почернели, обуглились к ночи.
В горячей прихожей порхал, как зола,
Седой мотылек, прилетевший из Сочи.
Кровавой глазурью облитый кувшин
Был ранен шипами трех роз разъяренных,
И марля прохлады, сошедшей с вершин,
На нем розовела при звездах зеленых.
И ― райская птица! ― грузинский поэт,
Воспетый потом как фрондер и кутила,
Был жив и еще хвастуном не воспет,
И сердце его от предчувствий грустило.
На облаке, облаке, облаке ― впредь
Он будет гулять с милосердной женою.
Но, Лирика, дай контрамарку и встреть
У входа, где оба гуляют со мною!
Ведро земляники облей молоком,
Протри полотенцем три блюдца, три ложки
И так же беззвучно уйди, босиком
Касаясь рогожи на свежей обложке.
Минутку! В углу трафаретчик сидит
И жидкое золото в цифры втирает ―
Так пусть оторвется и вновь подтвердит,
Что образ действительно не умирает!
1974
Они почернели, обуглились к ночи.
В горячей прихожей порхал, как зола,
Седой мотылек, прилетевший из Сочи.
Кровавой глазурью облитый кувшин
Был ранен шипами трех роз разъяренных,
И марля прохлады, сошедшей с вершин,
На нем розовела при звездах зеленых.
И ― райская птица! ― грузинский поэт,
Воспетый потом как фрондер и кутила,
Был жив и еще хвастуном не воспет,
И сердце его от предчувствий грустило.
На облаке, облаке, облаке ― впредь
Он будет гулять с милосердной женою.
Но, Лирика, дай контрамарку и встреть
У входа, где оба гуляют со мною!
Ведро земляники облей молоком,
Протри полотенцем три блюдца, три ложки
И так же беззвучно уйди, босиком
Касаясь рогожи на свежей обложке.
Минутку! В углу трафаретчик сидит
И жидкое золото в цифры втирает ―
Так пусть оторвется и вновь подтвердит,
Что образ действительно не умирает!
1974
