Весной, когда воздух звончат,
катишься на трамвае
по Киеву голубому,
с Подола на Куреневку,
и думаешь: Матерь Божья,
сколько пещер, ущелий,
нор, чердаков, подвалов,
зарослей, бочек, будок,
сараев и погребов!..
Но стань хоть вишневой косточкой,
хоть зернышком спрячься в яблоке,
хоть провались в дупло ―
до самых корней, под землю! ―
вытряхнут, откопают,
вырвут с куском планеты,
выжмут из рек, морей,
выгрызут из булыжника,
выдавят из пчелы,
выцарапают из глаза
ласточки и голубки
твой отблеск!.. / О да, прикончат.
Весной, когда воздух звончат
и тебе ― двенадцатый год,
а на улице ― сорок девятый,
катишься на трамвае
и молишься: Матерь Божья,
все меня видят, видят,
спрячь меня глубже, глубже…
А через сорок лет,
в каком-то московском транспорте,
вдруг контролерша транса ―
хоть провались в дупло,
до самых корней, под землю! ―
вытряхнет, откопает…
И, за карманом выворачивая карман,
забавляя почтенную публику,
с трудом нахожу билет,
очки мои разбиваются,
расплывается толстый туман,
и я выхожу на станции,
где в трауре Матерь Божья
небесным дождем оплакивает
вырезанных армян.
1988