САМОЕ
Не от того ли, жабры раздувая,
Жуя губами, в волоса залезла,
Что сахаром натертая, кривая
Нога ходячее подперла кресло?
Но тут не млин, где сквозь кругляк гусиный
Лоснящемуся не продраться просу,
Где копотью ресничной керосина
По липкому осело купоросу, ―
Муштрой гусарской вывернуты ляжки!
Наездница, сосущая наотмашь:
Угря, воздетого на стержень тяжкий,
Губами поманила и ― не вспомнишь.
Но выплюнутый (с боли нежнейшей)
Слизняк ― размазанный слепой обабок ―
Трущобное над каждою из женщин
Раздавит в сумерках, как месяц, слабых.
И забормочет плоть, в ночи качая
Верблюжей головой ихтиозавра,
И утро жадное нас, после чая,
Вдруг окунет, венчая воском лавра.
Червивый филодендрон на веранде,
Наверное, не скажет, многопалый,
Как выглохли герани без гарантий, ―
Подружки, что рука не потрепала.
Ее рука! Чьи ногти ― перламутром
Мерцающие запонки, наперстка
Не знающие (и иглы), лишь мудрым
Персидская пушком лоснится шерстка.
И там она! Ничто не уловимо,
Неизъяснимого ведь нет, и значит,
Что и под перьями у Серафима
Мозоль болит: канючит и конячит.