Я, слава Богу, здесь здоров,
Хотя укусы комаров
Мой нос заставили так вздуться,
Что я не знаю, суждено ль
Ему когда-нибудь вернуться
В свой прежний вид. И что за боль!
И вот, воюя с комарами,
Укрывшись в комнате своей,
Пишу и прозой, и стихами
Историю своих страстей,
Страстей волнующе невнятных,
То раздраженных, то приятных,
То полных горечи и слез,
То наслаждения и грез…
Порой томлюсь желаньем славы
Но не сомнением в себе.
Мои друзья, я верю, правы,
Когда, наперекор судьбе,
А также моему желанью,
Мой стих держащим в темноте,
Они твердят мне, что мечте,
Ея живому очертанью
И образам, я дал в стихах
Такую силу, что поэты,
Которых скучные сюжеты
На всех валяются столах,
Далёко от меня отстали…
Но слава, чуть припомню я,
Как много связано печали
С ней для покоя бытия,
Меня к себе не привлекает.
Потом какой-то стыд мешает
Открыть свои стихи для всех.
Ведь в них моя душа открыта,
И (образно) в слезах омыта
Их каждая строка. И смех
И одобренье, порицанье
И неудачи, и успех
Мне были б равное страданье.
Всегда бы видел я равно,
Как люди грязными руками
Мне лезут в душу за стихами…
Обдумал это я давно…
Ну бросим… Перейдем к другому,
Хоть к женщинам. Я их люблю,
Люблю блаженную истому,
Которую всегда терплю
Вблизи волнующейся груди
И скрытых юбкой полных ног…
Здесь я в блаженстве изнемог.
Да, счастливы бывают люди,
Как не бывает даже Бог.
(Субстанция, которая в сознаньи
Лишь отрицательно живет).
Нет, остановим свой полет
И пусть спокойно мирозданье,
А также миропониманье,
Потебня, Кант, переживанье ―
Всё, не тревожа нас, гниет.
Останемся здесь в мире, низко,
Не поднимаясь никогда,
Тем более, что здесь так близко
«Она» ― прекрасна, молода
И замужем ― ну все удобства.
И, продолжая без Езопства
(А, право, рифма не плоха?
«Удобство» я в конце стиха
Поставил было, позабывшись,
Но рифма вдруг меня спасла,
Мне неожиданно явившись).
Она красива и тепла,
Страстна, упруга и бела.
Когда, страстями разогрета,
И в сладостной борьбе раздета
Впервые мной она была,
И в красоте своей природной
Стояла предо мной гола,
Во мне погаснули желанья
И грозный холод созерцанья
Такой небесной красоты
Вдруг охладил горячий трепет.
Какой художник в мире слепит
Такие плавные черты,
Такую шею, грудь и ноги?
Её я всю зацеловал,
Исполнен сладостной тревоги.
Как были нежны, мягко строги
Все линии. Путем зеркал,
Поставленных прилежно нами
Вокруг, под разными углами,
Она смотрела на себя.
Вдруг, застыдившись, покраснела
Я весь впился в нее, любя ―
И одеялом захотела
Все прелести нагого тела
Скрыть от моих горевших глаз.
И вновь во мне зашевелилось
Желанье, и на этот раз
Оно блаженно завершилось
На мягкой молодой груди.
И то, что будет впереди,
Неясно мне. Я с ней так много,
Так часто страсти отдаюсь,
Что, право, за себя боюсь.
Теперь, положим, горе носа,
Распухшего от комаров,
Стоит причиною вопроса,
Что делать мне. Я уж готов
К ней не показываться ныне,
Сегодня, то есть. Лучше дам
Я нынче ей ― моей святыне ―
Ведь тело женщины ― есть храм.
Так говорит, по крайней мере,
В своем романе «Девы скал»
Д’Аннунцио, я ж воспитал
Себя в неколебимой вере
В его святой авторитет,
С которым я во всем согласен.
Он любит женщин, он поэт,
И, как соперник, не опасен:
По-итальянски пишет он,
А, расстояньем разделен,
У женщин мне не помешает.
Ну кончу. Я уже извел
Довольно времени, бумаги,
Стихов уж больше ста наплел ―
Давно уже такой отваги
За мною не водилось. Что ж!
Тем лучше, если успеваю.
Ну, а теперь перечитаю.
Ну нечего сказать, хорош!
Три раза рифмы пропускаю,
О чем писал, сам забываю,
Как я рассеян. Или раз
Я пятистопного строкою
Вдруг оскорбляю слух и глаз.
Но я хочу себе покою
И, как бы ни было легко,
Не стану исправлять небрежно,
А уж тем более прилежно,
А, бросив это далеко,
Скорей об этом позабуду,
Но не о женщине своей,
И часто посвящать ей буду
В стихах кипение страстей.
11. III. 1904