Это уже история ― семнадцатый год,
Это уже бесспорное геройство, ―
И следующие поколенья будут недоумевать:
Неужели приходилось кому-то бороться,
Доказывать, что ворочать ― укладывать каменные глыбы,
Радоваться ― хвастать каждой электрической лампочкой.
Подыгрывать на подкрикивающей гармошке,
Верстать учебники по истории человечества
Способен лучше всех пролетарий.
Выживший дольше других очевидец-ветеран
Будет рассказывать о своих геройствах, как водится, не без отсебятин,
О пулеметной трескотне, о сборищах, о хлебных четвертушках.
И похвастает, что как раз пришлось ему очутиться рядом с трибуной,
Когда вожди размахивали лозунгами проходящим толпам и войскам.
История сохраняет только победителей,
Остаются только общие места десятилетий;
Газетчики оставят воспоминанье как об эпохе великих геройств и добродетельных преступлений.
И не вчувствоваться последышам в жалобы и слезы побежденных,
Не догадаться, что бурность жизни зависела лишь от ожиданий, комкающих часы и дни,
Например, ― завтра получка, ― «а дни перед нею как-нибудь перебьемся».
Каждый последующий год вычеркивает предыдущий,
Подрастая в критике своих юношествований,
И сознает, что в следующем году появится лучшее ―
И тем самым предшествующее обречено на заведомую второсортность…
Вот проезжаю я, повиснув двумя пальцами на трамвайном ручном ремешке.
Каменщики-плотники сносят старинную часовню,
Остался один остов и, вырезанный под русское кружево, жестяной навес.
И какое мне, собственно, дело, ― кто ходил в эту часовню из мужиковатых, бородатых бояр,
Выматывала ли свою душу в молитвах чья-то родная бабушка?
Умерли ― прошли.
И даже у родственников, пожалуй, не сохранились их портреты, ―
Особенно, если у дедушки-дядюшки был на груди хотя бы сиротливый орденок царских времен;
Печки лукаво проглотили немало воспоминаний о дядюшках-бабушках,
Чтобы в первые годы расплат соседи не разнесли подхихикивающий слух: ―
«У Петра Львовича дедушка при орденах был; верно, ― царский сановник…»
А вот промелькнуло продолговатое стекло лавчонки.
И какое мне дело, чем торговали здесь тридцатилетье назад.
Для обитателей этого района важно только, можно ли сейчас, здесь достать свеклу…
А вот, сторонясь трамвая, переступает площадь старушка.
И стоит ли мне вчувствоваться, ― раздражает ли эту бабку старость ее,
Иль это, просто, обыкновенная, глупая, приниженная женщина,
Взбудораженная лишь заботами о свекле и помидорах.
Смешно, ― стану ли я бороться за такую старуху, ―
Пусть в свое время она и своевольничала и прельщала.
В свое время усмехнется и в мою сторону любой проезжий и прохожий.
Но только…
Но мысль мою перехватил, протянувшийся сверху сквозь закапанное трамвайное стекло,
Монумент ― памятник победы.
Это уже история ― тысяча девятьсот семнадцатый год, ―
Значит это уже геройство.
1926