Отступать! ― и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа ―
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени ― со славой
Оставалось только умереть.
И тогда ― клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! ―
Сам генералиссимус Суворов
У седого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, подбегали справа,
Чтоб, сомкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…
И у гроба ― это вспомнит каждый
Летописец жизни полковой ―
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа ―
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени ― со славой
Оставалось только умереть.
И тогда ― клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! ―
Сам генералиссимус Суворов
У седого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, подбегали справа,
Чтоб, сомкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…
И у гроба ― это вспомнит каждый
Летописец жизни полковой ―
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.