Обретенное
Шуршала листва/ всевозможной раскраски;
пестрели заборы,/ листами оклеенные;
Калуга дышала/ морозцем октябрьским
и жаром декретов,/ подписанных Лениным.
Она просыпалась/ внезапно и затемно,
и улицы все/ заполнялись мгновенно;
ей каждая новость/ была обязательна,
и каждая речь ей/ была непременна.
Один за другим/ поднимались ораторы.
На мнущихся/ не было спроса в ту осень:
тогда принималось/ все безвозвратно
или же/ не принималось вовсе.
А он все шагал/ мимо пеших и конных,
охваченный ритмом/ неслыханных песен,
а город казался/ ядром раскаленным:
фитиль поднести―/ и взлетит в поднебесье.
Все было ему/ удивительно ново:
и сила/ недавно прочитанных строк,
и вместо усатого городового
посты солдатские у костров;
замки на лабазах,/ подпоры железные,
ключей вековых/ поворот троекратный…
А дроги хозяев/ на юг, в неизвестность,
тряслись по ухабам/ Козельского тракта.
На дугах не пели,/ как встарь, колокольчики,
и не было ленточек/ в гривах взлохмаченных.
Калуга вышвыривала/ афончиковых,
за многие «милости»/ разом расплачиваясь.
«Судьба окаянная,/ не верна ты…
Сулила дороги,/ а встретила тропами…
Солдаты продались,/ сбежал губернатор,
и дом губернаторский/ полон холопами…»
Бывало,/ холеные бороды выставив,
вот к этому дому/ дорожкой укатанной
съезжались архиереи и приставы,
купцы и дворяне/ и прочие знатные.
Съезжались из/ особняков и поместий,
довольством лоснясь/ и богатством поблескивая,
а рядом, под носом,/ нужда и безвестность
душили,/ сводили с ума/ Циолковского.
Ему приходилось/ труднее с годами,
но, боль и усталость/ упрямо осиливая,
ученый мечтал,/ как о радостном самом,
о счастье твоем,/ Россия, Россия!
А звезды горели/ все ярче, неистовей,
как будто бы звали,/ как будто просили,
и он торопился/ дороги к ним выстелить,
и все для тебя,/ Россия, Россия!
И вот всколыхнулось/ багряное зарево…
Но новость о людях,/ пришедших с рассветом,
наверно, не звезды/ ему рассказали,
и ветры, наверно,/ не пели об этом.
Был вид тех людей/ повседневно обычен.
Те люди/ лавровых венков не носили.
Их внешность совсем/ не блистала величием,
величием/ новых хозяев России.
В дырявых лаптях,/ в обожженных шинелях,
крещенные пулей,/ покрытые пылью…
Но можно ли было/ нежней и сильнее
любить,/ чем они/ свою землю любили?
И снова сомненье/ минутною болью
в душу врывалось/ под грохот орудий:
до звезд ли теперь? / Да и небо нужно ли
вот этим,/ земным до последнего,/ людям?
Гудели костры/ под ветрами осенними,
а звезды сквозь тучи/ землю отыскивали…
Казались они/ то костров отражениями,
то в черное небо/ летящими искрами…
Пальто нараспашку. / Пусть ветер,/ пусть поздно!
Что ж старость? / Она ведь надежды не студит.
И он к тем кострам/ торопился,/ как к звездам,
как к первой любви/ торопятся люди.
Куда? / Там не рай ведь. / Там мысли и пальцы
к винтовочным ложам/ припаяны прочно.
А стужа вот-вот/ наползет и навалится.
А много ль тепла/ от костров полуночных?
Твой дом не набит/ сундуками окованными,
и каждая корка/ на строгом учете.
А много ль у этих/ хлеба пайкового,
чтоб думать еще/ о тебе, звездочете?
Смертями и голодом/ быт их украшен,
и стужей прошит,/ и из горечи соткан…
Но что-то большое/ кипело в их маршах,
в их крепких словах/ и в упрямой походке.
Им жизнь/ устилала пути не цветами,
не мрамор ложился/ на стены хатенок,
но он торопился/ к ним на свидание,
как будто к юности обретенной.
Бывает,/ то дождь, то крупа,/ и без устали
жирную грязь/ на ногах не дотащишь,
но сердце уже/ заболело предчувствием
весны неминуемой/ и настоящей.
Костры разгорались/ на многие версты,
их пламя лилось/ ослепительным блеском,
и отсвет его/ волновался на звездах
красногвардейских.
Стояла пора,/ новизной напоенная.
«Земли и свободы! / Свободы и света!»
Россия,/ не думы ль твои затаенные
тогда вырывались/ из строчек декретов?!
Слова, как слова,/ повседневны и зримы,
но было ли что/ их огня убедительней:
«Мечты/ революции/ необходимы.
И небо/ и звезды/ нужны победителям».
Костры разгорались. / Все выше,/ торжественней
взлетало их пламя/ в сумраке синем…
Костры и солдаты,/ и он,/ путешественник,
и всюду,/ куда ни посмотришь,/ Россия.