В больничное гляну окно, а там, за окном, ― Пироговка,
и жизнь, и судьба, и надежда, и горечь, и слава, и дым.
Мне старость уже не страшна, но всё-таки как-то неловко
мешать вашей праздничной рыси неловким галопом своим.
А там, за широким окном, за хрупким, прозрачным, больничным,
вершится житейский порядок, единый во все времена:
то утро с кефиром ночным, то вечер с вареньем клубничным,
и всё это с плачем, и смехом, и с пеной, взлетевшей со дна.
В больничное гляну окно, а там, за окошком, ― аллея,
клубится февральское утро, и санный рождается путь.
С собой ничего не возьмешь, лишь выронить можно, жалея,
но есть, кого вспомнить с проклятьем, кого и добром помянуть.
В больничное гляну окно ― узнаю, что может начаться,
и чем наконец завершится по этому свету ходьба,
что завтра случится, пойму. И в сердце мое постучатся
надежда, любовь и терпенье, и слава, и дым, и судьба.
и жизнь, и судьба, и надежда, и горечь, и слава, и дым.
Мне старость уже не страшна, но всё-таки как-то неловко
мешать вашей праздничной рыси неловким галопом своим.
А там, за широким окном, за хрупким, прозрачным, больничным,
вершится житейский порядок, единый во все времена:
то утро с кефиром ночным, то вечер с вареньем клубничным,
и всё это с плачем, и смехом, и с пеной, взлетевшей со дна.
В больничное гляну окно, а там, за окошком, ― аллея,
клубится февральское утро, и санный рождается путь.
С собой ничего не возьмешь, лишь выронить можно, жалея,
но есть, кого вспомнить с проклятьем, кого и добром помянуть.
В больничное гляну окно ― узнаю, что может начаться,
и чем наконец завершится по этому свету ходьба,
что завтра случится, пойму. И в сердце мое постучатся
надежда, любовь и терпенье, и слава, и дым, и судьба.
