К ПРАВДОСЛОВУ
К чему осмеивать житейские пороки?
К чему нам все твердить старинные уроки?
Опомнись, Правдослов! И кто тебе дал власть
Бранить весь белый свет! Великая ль напасть,
Что люди в темноте и ощупью лишь бродят,
Когда приятность в том себе они находят?
Ты хочешь освещать! Предвидишь ли конец?
Ты, верно, думаешь, что ты осьмой мудрец
И что чрез строгие отборные уставы
Поправить можешь ты испорченные нравы?
Но что тебе, скажи, за нужда до людей?
Живи ― и в хижинке смирнехонько своей
Ты наслаждайся всем, чем небо повелело;
На глупости ― смотри; учить ― твое ли дело?
Ведь сколько ни учи, свет будет всё таков,
Что в нем большая часть плутов и дураков.
К тому же, у тебя ль потребуют ответа,
Как у подьячего явилась вдруг карета,
Хотя его весь род всегда пешком ходил?
Господь ли сам его за вклады наградил,
Или приятели, его знав недостаток,
Условились помочь ему, ― или от взяток?..
Ты знаешь, как свое именье он скопил:
У истца дом большой безденежно купил;
Ответчик подарил ему свое поместье:
Ты знаешь, но молчи ― с тебя ж возьмут бесчестье,
Как плута точно тем, что есть он, назовешь,
И от несчастия сам, верно, не уйдешь.
Не должно о плутах судить здесь слишком строго:
Они защитников везде имеют много.
Никто, о Правдослов! не спросит у тебя:
Зачем Безмозгин чтит умнее всех себя
И как в чины попал с пустою головою?
Известно, что в чины он выведен женою,
А умным почитать себя стал от чинов.
О чем тут спрашивать? Пример сей уж не нов:
Не тысячи ль таких мы видели примеров,
Что жены делали вельмож и кавалеров.
С Адама хоть пройди до грешных сил времен ―
Большая часть мужей счастлива лишь от жен.
Кто хочет поскорей со знатными сравниться,
Тот на красавице старается жениться;
Он знает, что хотя и будет он рогат,
Но те рога ему придутся не внаклад:
Рогами к почестям дорогу прочищают,
Манят к себе друзей, противников стращают.
Лишь только в старину иметь стыдились их,
А нынче… Но пора сказать и о других,
Которых наставлять ты хочешь так же тщетно.
Пускай, по совести, и очень уж приметно,
Что Золин злость свою смирением одел
И думает, что скрыть от всех ее умел,
И будто бы никто того не понимает,
Когда он на себя личину надевает,
Когда он о любви ко ближнему твердит,
А в сердце ― зависти и злобы ад кипит;
Но с пользой ли твое тут будет попеченье,
Чтоб в изверга сего чрез кроткое ученье
Любозь к добру вселить? Поверь мне, Правдослов,
Что легче грамоте всех выучить ослов,
Павлинов, филинов по ноте петь заставить,
Чем одного змея принудить яд оставить.
Природа для того хотела зло создать,
Чтоб стали более добро мы уважать!
Тзой Золин от своей привычки не отстанет,
Он будет грабить всех, доколе гром не грянет,
Доколе мститель бог, зря всё с высот небес,
Зря, сколько вдов, сирот он лить заставил слез,
Не поразит его перунною стрелою!
Тогда раскается ― но волею святою
Расстаться принужден он с подлою душой!
И там, вокруг его стеснившися толпой,
Обиженные все против него восстанут,
Всесильного молить единогласно станут
Злодея наказать: чтоб все его дела,
Которые сносить едва земля могла,
Из памяти его вовек не истреблялись
И тени вдов, сирот ему всегда являлись!
Как может человек не помышлять о том,
Что рано ль, поздно ли он сей оставит дом;
Что сколько в жизнь свою о всем ни суетится,
Но только миг один ― и он со всем простится,
И всё покинет здесь, чем жизнь красна была;
С собою же возьмет ― одни свои дела!
Прости мне, Правдослов, я, право, позабылся;
За что тебя бранил, я в то же сам пустился.
В нравоучение. Такой ли ныне век?
Чрез то врагов одних и ты себе навлек.
Смотри, как на тебя писатели грозятся!
Страшись их, Правдослов, они совокупятся
И общей силою пойдут против тебя;
Они не пощадят ни перьев, ни себя.
И поделом тебе! Зачем ты их творенья,
Уже умершие со времени рожденья,
Своею критикой к стыду их воскресил?
К чему вмешался ты и кто тебя просил
Тому напоминать, и в тоне слишком строгом,
Что уморительным всегда он пишет слогом?
Что в одах, коими дарит он белый свет,
Один лишь слышен гром, а смыслу крошки нет?
Тому ― что в авторство раненько он пустился,
А лучше б грамоте прилежней поучился?
Другой не нравится тебе лишь оттого,
Что, много написав, не скажет ничего;
Иному говоришь, чтобы разбил он лиру,
Что Пиндар на него писать хотел сатиру,
Однако отменил намеренье свое,
Боясь, чтоб он не стал переводить ее.
Когда ж ты наконец прозаиков коснулся,
Тогда, о Правдослов! я, право, ужаснулся.
Ты колешь уж не в бровь, а в самые глаза!
Ты пишешь, что Филон, не зная ни аза,
По полудюжине книг разом выпускает
И после с радостью в толкучем их встречает;
Что Глупов, с важностью засевши в кабинет,
Мечтает, что он Кант, Невтон, Руссо, Боннет,
О всех материях чертит неустрашимо
И изъясняется всегда неизъяснимо;
Что Музин фабрику заводит новых слов,
Невразумительных и для больших умов,
Что многих авторов он держит под искусом
И учит весть войну с приятностью и вкусом;
Сердечкин оттого не нравится тебе,
Что вечно слезы льет по всем и по себе,
А если с милою чувствительной улыбкой
Он хочет рассмешить, то плачут все ошибкой.
И прочих, Правдослов, ты также не жалел;
Но пользу от того какую ты имел?
От брани авторы писать не перестанут.
Какая нужда им, что их читать не станут?
Большая часть из них, бессмертия в залог,
Стремится лишь попасть скорее в каталог.
Итак, уймись, мой друг! Оставь людей на волю!
Пусть каждый глупости свою имеет долю, ―
Какая нужда в том? Что трогает тебя?
Ты смейся и молчи, и знай лишь сам себя.
Но ты нахмурился! Что значит вид сей грозный?
«Возможно ль не бранить, ― ты мнишь, ― сей свет несносный,
Где только глупость зришь и с ней страстей собор;
Где зришь повсюду лесть, коварство, злость, раздор;
Где бедный угнетен и где богач возвышен;
Где глас невинности при золоте лишь слышен;
Где добродетели нигде местечка нет, ―
Возможно ль не бранить такой несносный свет?»
Что свет сей нехорош, я сам с тобой согласен;
Да только не бранись: твой будет труд напрасен.
Немало было уж таких проповедей,
Но помогли ль они переменить людей?
Мой друг! советую тебе я не трудиться.
Блажен, кто с глупыми нашел секрет ужиться
И ждет, пока опять, как было в старину,
Научатся летать за разумом в луну!
(1806)