ПИСЬМО ДРУГУ
Там, где малина и отшиб хозяйства
и тайное растение бурлит,
и выходная арка, этот лобзик,
выпиливала детское всезнайство,
за речкой ― цвинтер, дядька шастал с кобзой,
я вспомнил образ твой, наперсник и пиит.
Сосед в уборной все таращится в очко,
шикарен, но тошнит в дощатой халабуде.
О, как, ковбойствуя с тобой в ночном,
мы слог выпасывали ― прочно не забудем.
Слепую тройку ведьм в малине, близкий гул
бомбардировщиков, свернувших на посадку,
соседа, стоящего на карауле памяти вприсядку.
На снимке ты меж мраморных морских коньков
(а те ― хвостами вверх),
как между ножек стула венского.
Вмурован сам в себя, и без обиняков
присваиваешь пыль веков. Путейный инженер.
Из своего купе, ― бачь хлопця деревенского!
Перед барочной стенкой щелкнутый в упор,
ты как тот жук в горохах, заарканенных вьюном.
Гипс-альпинист уродуется за твоей спиной.
Ты блещешь, что куда монетный двор!
Твое лицо ― подкова знака?.
Быть может, ты глядишь на окорок свиной?
Сосед вскормил хряка. Да, близоруки оба.
Хряк не сдержался и сожрал дитя.
Хряк-середняк не догонял по весу.
Хряка казнили, но проблема гроба…
Хряк через рынки пересек Одессу
спустя два дня. О, пiвдень, о, смiття!
Прости виньетку прозы. Ведьмы ждут.
Ждет характерный суд, и обнуление
так правильно заточено, так чисто, ―
примерь, и доведет до белого каления
фиксатор дагерротиписта.
Нет, ты глядишь на касту амазонских рыбок,
они так держат параллелограмм
своих мотивировок на стремнине, ― либо
туда повернуты, либо сюда, и там ―
не сманивая сферу на себя, не искушая транса и дикарства
развилок и провалов заторможенных…
И голыми руками при них ты можешь брать государства,
переснимаясь на таможнях.