Ревность гонится без оглядки
за своей остановкой, детский волчок.
Но где остановка? В беспорядке
разбегается вечность. На чем
ни задержись ― начинается заворот
в беспредельность; ревности необходим
в идеале кадавр, вернее ― аура,
похищенная у той, кем ты был любим.
Типа колебательной реакции Белоусова
или распространения магнитофонных кассет,
она цитадели проницает, обшаривает русла,
в пустынях на свой налетает след, ―
там та же ревность, как радушный наемник,
что душит подушкой в мертвый час,
там тундра с вороной и горький ельник
мельтешат по дороге в военную часть,
там двое влюбленных катят в штаб
на резком автомобиле в объятьях круглых
(ревность метит их крестиком), но… ухаб! ―
их рефлексы сжались, словно эры в угле.
Ай, вместо крестика ― обидная каракуля!
Из ворот собачка летит, кипя, как плевок.
Съехала на бок папаха из каракуля.
Хлопая дверцей, краля выходит, не чуя ног.
Бродит жена по спальням и лопает яблоки,/ Пенелопа.
Сцены ревности в голове ее вымирают/ от повторения.
Муж в свое отсутствие стоит у гроба
диктатора, выходящего, теряя управление,
из своей яростной оболочки, что дрожит/ в кристалле,
и сужаются круги незнакомых улиц ―
он уходит в небо, от него остались
лишь скелет да сосед, конькобежец и детолюбец.
Диктатор шел через чащу бронзовых камышей,
кривясь наподобие лопасти ―
воздуху прикоснуться страшно. Мильоны шей
кивали ему. И екали пропасти.
Он шел на встречу с собой, другими
овладевая по принципу ревности,
он шел, коллапсируя, давка дебилов,
и получалось ― по принципу реверса;
он застопорился, с точки зрения жертв его,
и ему покорялись все новые области.
И его ревновали граниты. И мертвого
разрывали вакханки. И екали пропасти.
Это было вполне в его духе: граниты
шли за ним, и он крикнул им что-то в финале.
Но зова не слышали маршалы свиты.
И вел их все глубже товарищ фонарик.