МОСКВА В ДЕКАБРЕ
Снится городу:/ Всё,/ Чем кишит,/ Исключая шпионства,
Озаренная даль,/ Как на сыплющееся пшено,
Из окрестностей Пресни/ Летит/ На Трехгорное солнце,
И купается в просе,/ И просится/ На полотно.
Солнце смотрит в бинокль/ И прислушивается/ К орудьям.
Круглый день на закате/ И круглые дни на виду.
Прудовая заря/ Достигает/ До пояса людям,
И не выше грудей/ Баррикадные рампы во льду.
Беззаботные толпы/ Снуют,/ Как бульварные крали.
Сутки,/ Круглые сутки/ Работают/ Поршни гульбы.
Ходят гибели ради/ Глядеть пролетарского Граля,
Шутят жизнью,/ Смеются,/ Шатают и валят столбы.
Вот отдельные сцены. / «Аквариум». / Митинг. / О чем бы
Ни кричали внутри,/ За сигарой сигару куря,
В вестибюле дуреет/ Дружинник/ С фитильною бомбой.
Трут во рту. Он сосет/ Эту дрянь,/ Как запал фонаря.
И в чаду, за стеклом/ Видит он:/ Тротуар обезродел.
И еще видит он:/ Расскакавшись/ На снежном кругу,
Как с летящих ветвей,/ Со стремян/ И прямящихся сёдел,
Спешась, градом,/ Как яблоки,/ Прыгают/ Куртки драгун.
На десятой сигаре,/ Тряхнув театральною дверью,
Побледневший курильщик/ Выходит/ На воздух,/ Во тьму.
Хорошо б отдышаться! / Бабах… / И ― как лошади прерий ―
Табуном,/ Врассыпную―/ И сразу легчает ему.
Шашки. / Бабьи платки. / Бакенбарды и морды вогулок.
Густо бредят костры. / Ну и кашу мороз заварил!
Гулко ухает в фидлерцев/ Пушкой/ Машков переулок.
Полтораста борцов/ Против тьмы без числа и мерил.
После этого/ Город/ Пустеет дней на десять кряду.
Исчезает полиция. / Снег неисслежен и цел.
Кривизну мостовой/ Выпрямляет/ Прицел с баррикады.
Вымирает ходок/ И редчает, как зубр, офицер.
Всюду груды вагонов,/ Завещанных конною тягой.
Электрический ток/ Только с год/ Протянул провода.
Но и этот, поныне/ Судящийся с далью сутяга,
Для борьбы/ Всю как есть/ Отдает свою сеть без суда.
Десять дней, как палят/ По Миусским конюшням/ Бутырки.
Здесь сжились с трескотней,/ И в четверг,/ Как смолкает пальба,
Взоры всех/ Устремляются/ Кверху,/ Как к куполу цирка:
Небо в слухах,/ В трапециях сети,/ В трамвайных столбах.
Их ― что туч. / Все черно. / Говорят о конце обороны.
Обыватель устал. / Неминуемо будет праветь.
«Мин и Риман»,―/ Гремят/ На заре/ Переметы перрона,
И Семеновский полк/ Переводят на Брестскую ветвь.
Значит, крышка? / Шабаш? / Это после боев, караулов
Ночью, стужей трескучей,/ С винчестерами, вшестером?..
Перед ними бежал/ И подошвы лизал/ Переулок.
Рядом сад холодел,/ Шелестя ледяным серебром.
Но пора и сбираться. / Смеркается. / Крепнет осада.
В обручах канонады/ Сараи как кольца горят.
Как воронье гнездо,/ Под деревья горящего сада
Сносит крышу со склада,/ Кружась,/ Бесноватый снаряд.
Понесло дураков! / Это надо ведь выдумать:/ В баню!
Переждать бы смекнули. / Добро, коли баня цела.
Сунься за дверь ― содом. / Небо гонится с визгом кабаньим
За сдуревшей землей. / Топот, ад, голошенье котла.
В свете зарева/ Наспех/ У Прохорова на кухне
Двое бороды бреют. / Но делу бритьем не помочь.
Точно мыло под кистью,/ Пожар/ Наплывает и пухнет.
Как от искры,/ Пылает/ От имени Минова ночь.
Всё забилось в подвалы. / Крепиться нет сил. / По заводам
Темный ропот растет. / Белый флаг набивают на жердь.
Кто ж пойдет к кровопийце? / Известно кому, ― коноводам!
Топот, взвизги кабаньи,―/ На улице верная смерть.
Ад дымит позади. / Пуль не слышно. / Лишь вьюги порханье
Бороздит тишину. / Даже жутко без зарев и пуль.
Но дымится шоссе,/ И из вихря―/ Казаки верхами.
Стой! / Расспросы и обыск,/ И вдаль улетает патруль.
Было утро. / Простор/ Открывался бежавшим героям.
Пресня стлалась пластом,/ И, как смятый грозой березняк,
Роем бабьих платков/ Мыла/ Выступы конного строя
И сдавала/ Смирителям/ Браунинги на простынях.
Июль 1925 ― февраль 1926