Так по закону выходит причин и последствий:
Стал я безродным, какое же мне Рождество?
Но почему-то в сочельник, как некогда в детстве,
Сердце взлетает и ждет неизвестно чего.
Думал, что вот, равнодушный и томно-усталый,
Жизнь искалечу, эффектно, расчетливо комкая.
Вышло иное: узлы, и свистки, и вокзалы ―
Жизнь, как у всех ― небольшая, незлая, негромкая.
Если бы снова в страну продолжительной ночи,
Ту, где сейчас, пред рожденьем короткого дня,
Может быть, смотрят твои дальнозоркие очи,
На фотографии видя живого меня!
Я подойду и скажу тебе ласково: ― Мама,
Хочешь, со мной поделись предрассветною скукою.
Или, позволь мне, я «Тристиями» Мандельштама,
Глухо скандируя, сердце твое убаюкаю?
Многие ночи не спишь ты от серой тревоги
И повторяешь, вседневно, всенощно скорбя:
Как я могла не окликнуть, не стать на пороге,
Как я могла оторваться сама от себя?
Я подойду и скажу тебе… Ночь не услышит,
Ночь поседела, состарилась, скоро скончается.
Кто же услышит? За окнами ветер колышет
Вечнозеленые ветки, и ветки качаются.
14. ХII. 1945 Шанхай
Стал я безродным, какое же мне Рождество?
Но почему-то в сочельник, как некогда в детстве,
Сердце взлетает и ждет неизвестно чего.
Думал, что вот, равнодушный и томно-усталый,
Жизнь искалечу, эффектно, расчетливо комкая.
Вышло иное: узлы, и свистки, и вокзалы ―
Жизнь, как у всех ― небольшая, незлая, негромкая.
Если бы снова в страну продолжительной ночи,
Ту, где сейчас, пред рожденьем короткого дня,
Может быть, смотрят твои дальнозоркие очи,
На фотографии видя живого меня!
Я подойду и скажу тебе ласково: ― Мама,
Хочешь, со мной поделись предрассветною скукою.
Или, позволь мне, я «Тристиями» Мандельштама,
Глухо скандируя, сердце твое убаюкаю?
Многие ночи не спишь ты от серой тревоги
И повторяешь, вседневно, всенощно скорбя:
Как я могла не окликнуть, не стать на пороге,
Как я могла оторваться сама от себя?
Я подойду и скажу тебе… Ночь не услышит,
Ночь поседела, состарилась, скоро скончается.
Кто же услышит? За окнами ветер колышет
Вечнозеленые ветки, и ветки качаются.
14. ХII. 1945 Шанхай
