1931
ГУСТАВ МЕЙРИНК
Астроном стремится за Альголем,
и рефлектор бережно скорбит.
Я ― Слуга, я рефлективный Голем,
глиняный чурбан обид.
На пороге многолетней Праги
я стою, подлунный чудесам.
Не боюсь я офицерской шпаги,
молнией летящей к небесам.
И когда она, мой плащ ужалив,
превратится в элегантный стек ―
я не звук, а только буква Алеф,
алфавитный первый человек.
Астроном ― он занят делом странным:
звездной Каббале внимает он,
и проходит по морям и странам
тех ночей внимательный закон.
В снах тюремных копошатся турки,
чьих-то глаз мышиная возня.
Друг мой режет черные фигурки,
вырезает самого меня.
А кабак ославлен алкоголем.
Нищеты грохочет барабан.
Я же раб, я бессловесный Голем,
я обиды глиняный чурбан.
На Розину, пышный рот разинув,
розовый воззрился офицер,
юноши из пьяных магазинов
и невинный сутенер.
Этим людям старости не надо,
мысли их кочуют в черепах,
словно тяжко отдыхает стадо
всех галапагосских черепах.
Гиллель, Гиллель, ты погряз во звездах
и прошедшего целуешь дым.
Я же, словно погустевший воздух,
прочь бегу по улицам седым.
И по слову Божьего поэта
валятся дома и чудеса,
снова возвращается комета
на земли пустые небеса.
Жертвенного агнца мы заколем.
Лунный луч нас к жизни возродит.
Над рекой взойду я, бледный Голем ―
месяц и луна ― гермафродит.
1931?
ГУСТАВ МЕЙРИНК
Астроном стремится за Альголем,
и рефлектор бережно скорбит.
Я ― Слуга, я рефлективный Голем,
глиняный чурбан обид.
На пороге многолетней Праги
я стою, подлунный чудесам.
Не боюсь я офицерской шпаги,
молнией летящей к небесам.
И когда она, мой плащ ужалив,
превратится в элегантный стек ―
я не звук, а только буква Алеф,
алфавитный первый человек.
Астроном ― он занят делом странным:
звездной Каббале внимает он,
и проходит по морям и странам
тех ночей внимательный закон.
В снах тюремных копошатся турки,
чьих-то глаз мышиная возня.
Друг мой режет черные фигурки,
вырезает самого меня.
А кабак ославлен алкоголем.
Нищеты грохочет барабан.
Я же раб, я бессловесный Голем,
я обиды глиняный чурбан.
На Розину, пышный рот разинув,
розовый воззрился офицер,
юноши из пьяных магазинов
и невинный сутенер.
Этим людям старости не надо,
мысли их кочуют в черепах,
словно тяжко отдыхает стадо
всех галапагосских черепах.
Гиллель, Гиллель, ты погряз во звездах
и прошедшего целуешь дым.
Я же, словно погустевший воздух,
прочь бегу по улицам седым.
И по слову Божьего поэта
валятся дома и чудеса,
снова возвращается комета
на земли пустые небеса.
Жертвенного агнца мы заколем.
Лунный луч нас к жизни возродит.
Над рекой взойду я, бледный Голем ―
месяц и луна ― гермафродит.
1931?
