Только грянула весна ―
верь лирической примете:
оторвавшись ото сна,
ставень стукал на рассвете.
Ставень стукал на заре,
и откатывался сад
в безнадежном серебре
в ночь, в минувшее, назад.
На столе, как труп, свеча.
А рассвет в слезах и пепле.
Помнишь, как, сквозь сон треща,
почки лопались и крепли?
Слышишь? Возятся жуки
под корой, в корявых норах.
У весны и у реки
новый ход и новый норов.
Слышишь, как, ломая лед,
ставший желтым, прелым, скучным,
щука, пасть раскрыв, поет
на наречии беззвучном?
Белоствольный шум берез
над очнувшейся могилой
первый ветер к нам донес…
Слышишь ли в остатках слез,
ты, что в зарослях волос,
сна и грез казалась милой?
Я, безумец, строил ночь
из вина, белья и дыму.
Я в свой дом вводил, как дочь,
робкую слепую зиму.
А теперь ― открой окно, ―
и природа хлынет разом,
чем попало, всё равно,
ветром, ласточкой иль вязом.
И как в детстве ― помнишь? ― вновь
сказки красный вымысл пестуй,
и, как ветка, дрогнет бровь
над неведанной невестой.
Из густых лесных дворцов
выйдут кустики-калеки;
прибежав со всех концов,
грянут взбалмошные реки.
И зеленой свадьбы хор
грянет «Славу», крикнет «Горько!»,
и с пригорков и озер
на невесту глянет зорька.
В ковшик солнца всыплют хмель,
снег блеснет последним блеском,
и подснежники в апрель
побегут по перелескам.
На рассвете потому
мне об этом ставень стукал,
и рассвет летел во тьму
из людей, теней и кукол.
_______
Но кряхтело бытие,
ночь была широколобой,
и грязней, чем снег, белье
было собрано в сугробы.
Кучи дыму, вздохов, слов
набросали в кресла, на пол,
и над ворохом голов
ночи пот вонючий капал.
Разворачивалась страсть
в потрохах мускулатуры,
и покачивалась власть
человеческой натуры.
В сумрак водки и сигар
уклонялась тень лица.
Пах грехами шей загар,
шел от шеи до крестца.
И, любви принадлежа,
люди зычные потели,
разъяреннее ножа
лежа в бешеной постели.
Неужели ночь ― как хлев
и величья ни черта в ней,
и, от страсти ошалев,
дом и днем закроет ставни?
10 октября 1933 ― 26 апреля 1941