Я становлюсь богаче и старей,
но жаден жалостью первоначальной,
а годы, словно ряд монастырей,
в душе воздвиг я на помин печальный.
Не предан быв ни скуке, ни разбою,
внимал и древле я веков развал,
и тесной и простецкою избою
я тело тяжкое и грешное назвал.
Но жертвы жалобной, отчаянно великой
ужель не примет долгорукий Бог?
Я перехожей скорбною каликой,
и одинокий и столикий,
сбирал по грошику то стон, то вздох.
Я не громил камней в каменоломнях,
не барствовал в забавах у царей,
я не гранил гранит на пьедесталах
и не был из породы всех усталых ―
всё тот же самый схимник и паломник
моих мучительных монастырей.
А дни мои ― к обедне светлый звон,
и Китеж-град ― в заупокойном виде.
Но ринусь Аввакумом на амвон
и завоплю в библейском гневе: «Вон!
Всемирное смирение, изыди!»
Неистовых, косматых, жарких истин
немало я видал, и плача и смеясь.
Но был я им сумненьем ненавистен.
А как же, Боже, Ты? Ты льстиво многолистен.
Так не боишься ли меня? Се ― Аз.
17 июля 1945 ― 15 апреля 1965