КУРОРТНОЕ
I
О море дурашливой блажи,
о море ― как тысяча губ,
и нежных и влажных! На пляже
июль на ожоги не скуп.
Ты ― приступ болезни. Не раз мы
сойдемся с тобой, и тогда
ты ― горло, зажатое в спазмы
от горечи, соли, стыда,
от памяти в бурных сугробах,
от щек, где щекочется мех,
от тех небольших, легколобых,
которых мы любим за смех,
за смех, за измятую розу
у губ и за лето в снегу.
А здесь докурить папиросу
от спазм я никак не могу.
II
Как звезды полдневные, реют
тяжелые в небе жуки.
И важно, что парус, белеют
надувшиеся пиджаки.
И зонтики, как апельсины,
висят в синеве тяжело,
и бьет в загорелые спины
двумя кулаками тепло.
Чего-то всегда не додумав,
ты будешь во веки веков,
о море купальных костюмов
да белых, как смерть, пиджаков.
Ты будешь до боли обычным
в приемном покое палат,
ты будешь в покрое больничном,
как вымытый свеже халат.
И кажется: кто-то окреп там
и, медный как памятник, спит.
И кажется парус рецептом,
и ветер по склянкам разлит.
III
Сегодня раздолье пернатым,
и пыль еще не улеглась.
Но я ― как последний анатом,
занесший над вечером глаз.
О море! ты всё ― человечье,
последняя жизни верста.
И пляж ― как простора предплечье,
и в теле стоит пустота.
И глазу пора бы лечиться
от темной воды бытия.
Но выпадет зренья ключица,
о косточка чувства моя!
Глядеть невозможно без боли,
всё в грозный свивается круг;
на взорах натерты мозоли,
и мнится, что нужен хирург.
Клянусь перед дрогнувшим миром,
что сердце я вырву в итог,
что будешь ты мне сувениром,
о раковины завиток!
В нем ровные шумы былого
и памяти той борозда,
которую, будто бы слово
любви, увезут поезда.
Но веслами воду сгребают,
и в памяти мы молоды,
и гневные лодки ныряют
в сугробы огромной воды.
6 декабря 1935 ― 28 апреля 1940