В огромной шубе сплю я, как в Сибири.
Во сне раскинулись с размаху рукава,
и меховые душные сугробы
нагромоздились ― не дают дохнуть.
Куриный смрад, базары тараканьи,
соломы хруст, собачьей цепи лязг…
И духота. / А дверь оледенела ―
не отворить. Но, навалясь плечом,
ломаю спайки ледяные. Пар
хлобыщет утром в раннюю дыру,
как застоявшаяся кровь из раны.
У розвальней и клячи равнодушной
священнодействует доха,
как поп лесной в мохнатой ризе.
Громадный дядя, спину повернув,
возносит рукава, поводит по-медвежьи
плечами шириной во всю дорогу,
хомут затягивает, гладит холку
и на санях разравнивает сено…
Счастливого пути! / А улица пуста.
Еще дышу. Еще хочу поехать
за тридевять земель на жеребце шальном,
как ездят в гости к родичу иль другу,
где самовар шипит и чашки стали в круг.
Вчерашние следы темнеют на снегу.
Неужто я ступал так неуклюже?
Из труб валит дымище сиволапый
и увалень-мороз по улице идет.
29 июля 1941