Я легкая туманная обитель,
куда, ударами беды разбит,
сей мир спасается от горя и обид,
простоволосый мир, последних Ниобид
прибежище.
А вы скорбите ль
о нем, сестрицы строгие мои,
прозрачнорукие недели?
И вы, о дни, вы, чистые ручьи,
в которых помутилось враз сознанье
и сделались они совсем ничьи?
Я возникаю им как трепетное зданье,
и скорби и тоски великий скит,
раскинутый в трагической дубраве.
Сюда весь мир от жизни сгинуть вправе,
когда от сей немилосердной Яви
его с макушки и до пят томит.
Ко мне ползут на четвереньках реки,
понуро тащатся стада горбатых гор,
хромают рощи и кусты-калеки,
и ощупью слепой подходит кругозор,
брюхатые холмы в мучениях родильных,
паломницы-дороги в платьях пыльных
и нищенькие оборванки-тучи,
утеса аскетический скелет,
юродивый плаксивый дождь летучий
(он недоумок в мертвой пляске лет),
осины, что листвою в пляске Витта
так некрасиво треплют и дрожат,
и пропасть черная, чей рот уже разжат,
хотя сама она молчанием повита.
Деревни босоногие вериги
покорно тащат в облаке труда.
Раскрыв навеки каменные книги
и забывая о предсмертном иге,
здесь молятся кривые города.
Для улочек косых и кривобоких,
как девочек приютских, для домов,
как для закрытых на замок томов,
таких неисчерпаемо глубоких,
для Пятикнижия из жадных этажей,
для тоненьких, как тросточки, людей,
для зыбких, как Паскалевский тростник, ―
для них я здесь, для них одних возник.
Я не видал еще ― ни-ни ― такого сброда.
И как же мне с такой оравой быть,
когда я каждого калеку и урода,
открыв ворота, должен приютить?
Я легкая туманная обитель
и целый мир укрою от невзгод.
И вот в глазу моем бежит (не по орбите ль
великой жалости? ) полынно-горький год.
7 августа 1943 ― 1962
куда, ударами беды разбит,
сей мир спасается от горя и обид,
простоволосый мир, последних Ниобид
прибежище.
А вы скорбите ль
о нем, сестрицы строгие мои,
прозрачнорукие недели?
И вы, о дни, вы, чистые ручьи,
в которых помутилось враз сознанье
и сделались они совсем ничьи?
Я возникаю им как трепетное зданье,
и скорби и тоски великий скит,
раскинутый в трагической дубраве.
Сюда весь мир от жизни сгинуть вправе,
когда от сей немилосердной Яви
его с макушки и до пят томит.
Ко мне ползут на четвереньках реки,
понуро тащатся стада горбатых гор,
хромают рощи и кусты-калеки,
и ощупью слепой подходит кругозор,
брюхатые холмы в мучениях родильных,
паломницы-дороги в платьях пыльных
и нищенькие оборванки-тучи,
утеса аскетический скелет,
юродивый плаксивый дождь летучий
(он недоумок в мертвой пляске лет),
осины, что листвою в пляске Витта
так некрасиво треплют и дрожат,
и пропасть черная, чей рот уже разжат,
хотя сама она молчанием повита.
Деревни босоногие вериги
покорно тащат в облаке труда.
Раскрыв навеки каменные книги
и забывая о предсмертном иге,
здесь молятся кривые города.
Для улочек косых и кривобоких,
как девочек приютских, для домов,
как для закрытых на замок томов,
таких неисчерпаемо глубоких,
для Пятикнижия из жадных этажей,
для тоненьких, как тросточки, людей,
для зыбких, как Паскалевский тростник, ―
для них я здесь, для них одних возник.
Я не видал еще ― ни-ни ― такого сброда.
И как же мне с такой оравой быть,
когда я каждого калеку и урода,
открыв ворота, должен приютить?
Я легкая туманная обитель
и целый мир укрою от невзгод.
И вот в глазу моем бежит (не по орбите ль
великой жалости? ) полынно-горький год.
7 августа 1943 ― 1962
