***
Песнь скончал, поставил гусли;
Пригорюнясь, взор ко брегу,
Что вдали едва синеет,
Обратил и, воздохнувши
Тяжело, вещал он тако: ―
Ты прости, страна родная,.
Ты прости, прости на веки.
Мать жестока, мать сурова,
О тебе я не жалею. ―
Слыша речи столь унылы,
Слыша песни столь плачевны,
Подошла к Бове старуха,
Что в артели корабельной
Должность важну отправляла
Метр-д-отеля, иль ― стряпухи.
Хоть всю жизнь на синем море
Провела она с лет юных
В шайке лютых и свирепых,
Ко сребру и злату алчных,
Сих Варягов и Норманов,
Коим прозвище в дни наши
Не разбойники морские,
Не наездники, не воры,
Сохрани нас бог, помилуй,
Чтоб их назвали столь мерзко
Не арабы Марокански,
Не Алжирцы, не Тунизцы,
Но те люди благородны,
Что без страха разъезжают
В те суровые годины,
Как яр Позвизд с Чернобогом,
Пеня волны, окропляют
Их верхи людскою кровью;
Грабят всех ― без наказанья.
Хотя выросла старуха
Среди шума волн и ветров,
При воззрении всегдашнем
На жестокости Арея,
Средь стенаний, вопля, крика
Умирающих злой смертью,
Или злее самой смерти
Во оковах срамных, тяжких
Иль железныя неволи,
Иль рабства насилья дерзка;
Но была старуха наша
Мягка сердцем и душею,
И с седым своим затылком
Равнодушно не взирала,
Как молодинькой детинка
Проливал горючи слезы.
Была ль то одна в ней жалость,
Иль в старухе кровь играла,
Того повесть, хотя верна,
Не оставила на память.
Наша повесть только пишет,
Что, подшед к Бове поближе,
Она руки распростерла
И к иссохшей своей груди
Прижимала Бову крепко.
«Столь ты юн, но столь ты бедствен!»
― Возгласила стара ведьма.
(Ведьма добра, мягкосерда,
Не как Киевские ведьмы,
Что к чертям с визитом ездят
На ухвате без уздечки
«Ты открой свое мне сердце,
Забудь горе на минуту.
Моя власть хоть не велика,
Хоть у всех я здесь служанка,
Но мои старанья нежны
Облегчат твою судьбину».
Говоря сие, отводит
Бову в малую каюту,
Где старуха наша нежна
Обед братьям всем готовит.
Тут, согрев и накормивщи,
Бову нежно обнимает,
Очи мокры от слез горьких
Отирает поцелуем.
«Скажи мне, ― она вещает, ―
«Скажи мне свою кручину,
Свою участь мне сурову!»
Бова нежно имел сердце,
В первой раз чрез многи годы
Ощущает он отраду,
Сладость ласки, сладость дружбы.
Ах! какое в грусти сердце,
Сердце сиро, одиноко,
Не внушит приязни гласу
И не сдастся на ласканье
Хоть столетния старухи?
Если витязь Роберт славной
Мог, ступив ногой на нежность,
Обнять старую хрычовку
И в объятьях ее мразных
Совершить победу жарку,
Восхитив цветок иссохший;
Роберт был в любви ученой
И задачу брачна ложа
Мог решить он без поверки;
Нос зажал, глаза зажмурил
И, как витязь Македонской,
Узел Гордьев рассек махом; ―
То Бове равно прилично
Обнимать старуху дряхлу
Бова, знаем, парень новой,
Он не видит преткновенья,
Ласке лаской отвечает
И лобзанию лобзаньем;
Ему ж не было задачи,
Как Роберту на решенье,
Ложась с ведьмой спать на ложе.
Старушонку Бова мило
И столь крепко обнимает,
Что напомнил, ей то время,
Как ей было лет лишь двадцать.
Не на ложе возлегают,
Но на печку лезут греться,
Зане холодно уж было.
Тут Бова, собрав. все силы,
Тут Бова, вздохнув глубоко,
Вынимает из кармана
Платок белой, для запаса,
Чем утрет ее он слезы.
Зане знал Бова заране,
Сколь его плачевна повесть,
И что тронет через меру
Сердце добрыя старухи.
Еще раз вздохнул, рек тако:
«Я Бова, Бова царевич…
Ты дивишься тому, вижу;
Но верь совести нелживой.
Я бы мог в том побожиться,
Но божиться не умею
И божиться не охотник.
Город, в коем я родился,
Есть столица сильна царства,
Где пред сим венчанной властью
Держал скипетр царь премудрой,
Царь Кирбит, сын Версаулов,
Славен мужеством на брани,
Славен разумом в советах,
Милосерд и щедр и кроток
И любим своим народом
Ему дочь была родная
Всех прекраснее из женщин,
Мелетриса ее имя.
Слух о царствии Кирбита,
О его правленьи мудром
И о прелестях царевны
Молва громкая повсюду
До дальнейших мест промчала.
Двор Кирбитов был собранье
Всех красавиц в государстве;
Но меж всеми, яко солнце
Среди звезд эфирна свода,
Красотой своей блистала
Мелетриса, дочь царева.
В красоте она совместниц
Не имела, и не можно
Было чувствовать к ней зависть;
Зане столь была всех краше,
Столь добра, мила, приятна,
Что вблизи ее не смела
Зависть яд пускать свой черной,
И ее ехидны люты,
Мелетрису зря, немели.
Красота толико дивна
Привлекала всех вниманье,
И чувствительность сердечна
Ей платила долг природы,
Воспылав огнем любовным
В груди рыцарей надменных,
В груди рыцарей влюбленных.
Все ей нравиться старались,
Всем хотелось полюбиться
И во юном ее сердце
Воспалить любовной пламень.
Но меж многими другими
Отличались перед всеми
Своим мужеством, красою
Своим нежным угожденьем
Своей силой и богатством
Два царевича приезжих.
Один горд, спесив, надменен,
Взоры пылки, взоры страстны,
На лице черты Алкида,
Но Алкида в летах юных;
Рост и стан его и взрачность
И осанка величава,
Лице смугло длинновато,
Черны кудри по раменам,
И густой брады начало;
Длань широка, персты толсты
Всем довольно возвещали
Его мужество и силу.
Он наездник в ратном поле,
Богатырь и вождь и воин,
Дадон сильной ― ему имя.
Но не только в ратном поле
Подвизался он с успехом;
Столь же славен он у женщин;
А хотя в любви он страстен,
Но подвластен ей он не был,
И с Алкидом чтоб сравниться,
Лишь ему недоставало
Десяти жен и дев красных,
Пятьдесят дщерей Фиспия;
И одной лишь только ночки,
Чтоб ему отцом быть нежным
Пятьдесят раз вдруг в семействе.
Славну рыцарю толико,
Нет, нельзя не полюбиться
Мелетрисе, страстной, пылкой;
А тем больше, как лишь вспомнит,
Что объятья повторенны
В пятьдесят раз нераздельно
Кажду ночь возобновятся.
Пусть бессонница всегдашня
(Столь ужасная больному)
Ее мучит на постеле
(Но сам друг) и жизнь преторгнет;
Так Рафаель из Урбина,
В свете славной живописец,
Душу выслал вон из тела.
Другой рыцарь вежлив, скромен;
Сердце, душу имел нежны.
Очи быстры голубые,
Лицо бело и румяно,
По плечам златые кудри,
Вид, осанка Адонида.
Но он храбр; счастливой рыцарь,
На бою проворен, меток,
Всегда разумом вождаем,
Зрел опасность твердым оком
И в бою смерть хладнокровно.
Он всегда венцы лавровы
Пожинал на ратном поле,
Но не силою десницы,
Не удачей, не коварством
И не крепостью доспехов
Побеждал Гвидон противных.
Правды, истины поборник;
Меч его победоносной
Никогда не обагрялся
Кровью слабых ― иль невинных.
Он защитник утесненных,
Разрешитель уз и плена,
Непорочности спаситель,
И его смиренно сердце,
Душа нежна, душа тиха
Воспалялась гневом львиным,
Когда видел он коварство,
Ложь, строптивость и насилье,
Угнетающих бессильных;
Тогда воин милой, тихой
Бывал враг непримиримой,
Бывал бич неукротимой
Злобе, буйству и прельщенью.
В таковых душах царевна
Любовь сильну воспалила
И хотя со перва взгляда
Мелетриса подарила
Свое сердце все Дадону,
Объявить того не смела,
И надежда в ней исчезла
Быть его женой когда бы;
Зане многою услугой
Гвидон юной украшался,
Спасав царство и Кирбита
От насильств вождей Хозарских.
Царь Кирбит за то в награду
Назначал его в супруги
Своей дщери, Мелетрисе;
В том признанием вождаем,
Пользой царства и рассудком.
Заключение неложно,
Что спасителю народа
Управлять его браздами
Других паче всех довлеет.
Гвидон был единородный
Сын на троне старца мудра
И ближайша во соседстве.
Во дни красны, безмятежны,
По скончаньи бедств военных,
Царь Кирбит во утешенье
Своей дочери прекрасной
Игры рыцарски затеял
И глашатаям повсюду
Повелел трубою бранной
Созывать на состязанье
Витязей из царствий разных.
Он хотел при их собраньи
Дать наследника престолу,
Дать супруга Мелетрисе
Храбра милого Гвидона;
Зане там, как прежде в Францьи,
Скиптр не мог никак достаться
В руки, пряслицей что правят
Или швейною иголкой.
Уж из дальних и из ближних
Стран слетаются стадами,
Как вороны на гумнище,
Славны рыцари в доспехах,
Молодые, пожилые,
Средних лет и с сединами.
Иной едет повидаться
Со красавицей своею,
Распестрив свое оружье
Поперег и вдоль, крест накрест
Тем любимым из всех цветом,
Что понравился пред всеми
Обладательнице милой
Его чувств души и сердца.
Другой едет, чтоб прославить
Силы крепкой своей мышцы
И прибавить хоть листочик
Во венец уже столь тяжкой
От побед в кровавых битвах
Иль на славных поединках.
А иной, кружась по свету,
Ко Кирбиту в гости едет,
Как в гостинницу обедать.
Воружась иной от темя
До пяты, и даже зубы
Воружив булатом, сталью,
Смело, борзо выступает,
Объявляя всем надменно,
Всем, про то кто ведать хочет
Иль не хочет, написавши
На своем щиту огромном
Золотыми все словами:
Не терплю ни с кем сравненья;
А там выйдет на поверку,
Что наш рыцарь пресловутой
Позевать приехал только,
И к несчастию случилось,
Что его десница страшна
Онемела, заболела,
Паралич ее ударил;
А то б он единым взглядом
Повалил всех, опрокинул,
Разогнал, развеял прахом.
Что же прибыли? Игры все
Стали б вовсе в пень. ― Нет, лучше,
Что болезнь ему случившись
Всех оставила в порядке.
Были рыцари не хуже
Славна в свете Дон Кишота.
В рог охотничей, в валторну
Всем трубили громко в уши:
«Дульцинея Тобозийска
Всех прекраснее на свете».
А как возришься в красотку,
То увидишь под личиной
Всех белил, румян и мушек
Обезьяну, или кошку,
Иль Московску щеголиху.
За такую прелесть дивну
Он однакож снарядился
На помол отдать все кости.
Но нет нужды знать причину,
Для чего они дерутся,
Мы лишь скажем одним словом,
Что их съехалось от всюду
Столько, ― столько ― что нет сметы.
Поле ратно окруженно
Со всех стран амфитеатром
Возвышалось. Тут дубовы
Скамьи были все покрыты
Рытым бархатом, парчами,
Алтабасом изошвенным.
Везде видно сребро, злато
И каменья дорогие;
Хитрость зодчества, ваянья
Превышала тут богатство;
И художество в союзе
С драгоценностьми земными
Вид изящности давали
Несказанной всему зданью;
Но искусство свои силы
Истощило под престолом,
Уготованном царице
С ее дочерью прекрасной.
На столпах кристальных твердых,
На сафир во всем похожих,
Что огнем искусство хитро
Из сожжена в пепел древа,
Из песка, иль камня бела,
Зной сугубя, сотворило,
Возвышался свод порфирной,
Испещренной весь цветами,
Где, природе подражая,
Рука мастера искусна
Изваяла их из злата.
Перлы светлы и жемчужны
Внизу свода, меж столпами
В круг висели ожерельем.
В верьху свода образ светлый
Возвышался в виде буйном
Той богини, в след которой
Праотцы Славян издревле
Вихрем бурь носились всюду. ――
«Лучезарная богиня,
Слава, дщерь мечты, призраков!
На престоле мглы блестящей,
Звезд превыше и Олимпа,
Из за облака златого
Кажешь ты венцы лавровы.
Но лице твое кто узрит?
Кто существенность постигнет
Твою? ― Легкой ты завесой
Паров утренних, прозрачных
Прикрываешь черты шатки;
И тебя сквозь их лишь видит
Пылкой взор воображенья.
Лишь оно тебя рисует
И такими лишь шарами,
Как ему угодно только». ―
―
По среди широка поля
Жертвенник из твердой стали
Блещет зеркальным сияньем;
Фимиам тут не курится,
Брус стланцова черна камня
Тут лежит на изощренье
Копия, меча, булата,
Чем обильны всегда жертвы
Славе в честь приносит воин.
Ибо нет попов с причетом,
Ни жрецов у ней священных.
Кто грудь смелую имеет,
Твердой дух в бедах на брани,
Кто храбр, мужествен, отважен,
Тот есть жрец сея богини.
День настал уже тот грозной,
Равно скучной и веселой,
Где богиня лучезарна
Уделит своего блеска
Гордым всем своим любимцам,
Иль покроет грязью срама
Всех тех, коим она кажет
Свой затылок безволосой.
Зане так же как фортуна,
Сестра славы, легконога;
У ней волосы тупеем
Ростут с переди косою,
А затылок весь плешивой.
Они моде сей учились
(Мы здесь скажем мимоходом
Для того, кто не читает
Путешествиев всемирных)
У Мунгалов иль Китайцев,
Иль в Тибете иль Бутане,
В той стране благословенной,
Где живет тот царь священной,
На востоке столько чтимой;
Его бабка повивальна
Рассказала, и все верят
Что он выше всех на свете,
Никогда не умирает;
Его смерть не есть кончина,
Его смерть есть прерожденье,
Что в мгновенье то ужасно,
Как дух жизни непостижной
Обветшалое жилище
Мертвой труп наш оставляет,
Божество сие двуножно
Преселяется в младенца
Или в юноша любезна;
Чтоб счастливым правоверным
Опять в знак щедрот небесных
Рассылать (но на закуску
Для десерта в день торжествен)
Своих сладких яств останки,
Что в священных его недрах
Благодатная природа
В млеко жизни претворила.
Вещество сие изящно,
В чем алхимик остроумной
Парацельс иль Авицена
Или Бехер иль Алберты
Злата чистого искали;
В чем счастливой Брант и Кункель,
Светоносной луч открывши,
Пред очами изумленных
Возжигали (без огнива)
Огонь в трубках и курили
Траву пьяну некоцьянску,
Табаком что называют.
Но где меньше их счастливцы
Все отеческо наследство,
Накопленно и стяжанно
Кровью, потом и трудами,
Иль грабительством, мздоимством,
Иль другим путем превратным,
Пережгли, передвоили.
О, сколь счастлив был бы смертной,
Если б все богатства в свете,
Злостяжанные неправдой,
Обращалися чудесно
В вещество сие изящно,
Далаи-Лама которо
Всем в подарок правоверным•
Для десерту рассылает;
Если б в нем фосфор блестящей
Раз сверкнул и превратился б
В пары светлы исчезая;
И исчезнув бы оставил
Лишь уханье Амвросийно,
Столь известное в природе;
Дабы знали, сколь есть смрадно
Злостяжанное богатство,
Хотя блещет лучезарно.
Еще в Зничеву коляску
Перстоалая Зимцерла
Коней светлых не впрягала,
И кляченки огнебурны
На конюшне Аполлона
Овес кушали эфирной,
Как прекрасна Мелетриса,
Не смыкая своих веждей,
Ложе скучно, ложе девства,
Ложе томно одиночства,
Свое ложе оставляет,
Прежде, нежель петел громкой
Запинательным напевом
Не воспел нам час полночной.
«О! несчастная всех больше! ―
Мелетриса так вещает:
Почто в свете я родилась?
Почто зреть мне светло солнце,
Если жизнь влачить плачевну
Осужденна я не с милым.
Или щедрая природа
Моему лицу румяну
Дала прелести опасны
Для того, чтоб в горькой доле
Я потоком слез горючих
Их цветы весенни ярки
На расцвете сорывала!»
Так завыв, царевна наша
Распускает длинны космы
По раменам обнаженным.
Она, вставши со постели
В одной тоненькой рубашке,
Ни юбчонки, ни мантильи,
Ни капота, ниже шали
На себя не надевала
И по горницам без свечки,
В темноте густыя ночи
Всюду ходя выла волком.
«Нет, не думай, чтоб досталась
Я в объятии Гвидону!
Пусть скорея ненавистна
Горька жизнь моя прервется,
А тебе, мучитель брачной,
Лишь достанется в укору
Мое тело бездыханно!..»
Без ума почти, в потемках
Она ходит, везде ищет
Вожделенного орудья
Безнадежному в злом горе,
На скончанье скорой смертью
Жизни, ставшей ненавистной.
Со мгновенья на мгновенье
В ней отчаяние томно
Сперва, стало уж лютее,
Не нашла себе в отраду
Ни ножа, ниже иголки,
Ни копья булатна, крепка,
Ни меча, ни сабли острой,
Ниже шпаги ― хотя б бердыш
Или ножик перочинной
Или вертел ей попался ―
― ――Но злой рок был столь завистлив,
Что все вещи смертоносны
От нее как в воду спрятал.
Ей так подлинно казалось.
Но мы в том не обвиняем
Ни судьбы, ни чародейства,
Чтоб царевне в злу насмешку,
Чтоб от горькой Мелетрисы
Они сталь, булат, железо,
Все попрятали в колодезь.
Одно было тут волшебство,
То всегдашнее волшебство,
Что в подлунной совершает
Земли суточно теченье;
То волшебство несказанно,
Где, с подмогой вображенья,
Видим мы весь ад разверстой,
Домового, чорта, ведьму,
Или рай, или ― что хочешь;
То волшебство, одним словом,
Было тут простерто всюду,
Была ― ночь, и было темно,
Глаза выколи хоть оба.
Говорят, сопротивленьем
Всяка страсть в нас коренеет,
Всяка страсть ярится с силой.
Как вихрь бурной дует в пламя,
Иль мехов насосных сотня
В горн (сложенные все вместе)
Верзят воздух, в них стесненной
Клубоомутной струею;
Вдруг зажженной уголь рдеет,
Зной палит в нем черно сердце,
Угль горит, со треском искры,
Как пращем, в окрестность мещет,
Дым клубится, вихрем вьется,
Жар и зной уж все объемлют
И одно, одно мгновенье
В горне видишь огнь Геенны…
Так царевна, не нашедши
Ни меча, ни остра шила,
Злу отчаянью вдается.
Лбом стучит во всяку стену,
Бросясь на пол, бьет затылком.
Но предательны помосты,
Покровенные коврами
Шелку мягка шамаханска,
Ее гневу лишь смеются.
На них вместо смерти лютой
Она волосы ерошит.
Но опомнясь воспрянула,
Как младая легконога
Серна, скачет с холму на холм;
Воспрянула, луч надежды
Протекает ее сердце.
«Нет, сложась стихии вместе
Не возмогут тряхнуть душу
На погибель устремленну.
Тот умрет, кто жить не хочет».
Так воскликнула царевна;
Она бросилась поспешно
К тому месту, где спит мама,
Ее мама дорогая;
Карга ― имя ей в исторьи;
Над постелей Карги мамы
Был вколочен гвоздь претолстой,
Большой гвоздь и деревянной;
Он длиной в аршин иль больше,
На которой Карга мама
По ночам треух соболей
Свой, обыкла всегда вешать.
На гвозде сем умышляет
Скончать жизнь свою царевна…»
«Как! ― вскричала тут старуха,
Прервав речь Бовы поспешно, ―
Скончать жизнь таким же средством,
Каким девы Вавилонски
Жизнь давать учились древле!!
Или в честь священна Фала
У вас жертва не курится?
Или образ его дивной
Вы не носите на выях?
О, народ, народ предерзкой!
Презреть Фала, Фала сильна,
Что жизнь красну дает в мире!
Кем живет все, веселится,
Без чего бы и вселенна,
Забыв стройное теченье,
Стала б дном в верх, кувырнулась.
Зане Фал есть ось та дивна,
На которой мир вертится.
Фал ― утеха Афродиты,
Фал ― то яблоко златое,
За которо три богини
Пощипались на Олимпе,
Вцепясь бодро в божьи кудри».
Бова слушал в изумленье
Свою дряхлую подругу.
Видит, жаром необычным
Засверкали ее очи,
Вздохи вздохами теснятся,
Воздымают грудь иссохшу.
Потягота во всех членах,
Жарь гортанью ее пышет,
Во рту скрып зубных остатков.
Но вдруг взоры ее меркнут,
Млеют члены и слабеют,
Стары ноги протянула,
Сомкнув вежди, испустила
Тяжкой вздох, и покатилась,
Чуть-чуть с печки не упала.
Бова старую подругу
Подхватил в объятьи нежны.
Он уж думал, черна немочь
Ее дряхлу жизнь скончала
И последния отрады
Навсегда его лишила;
Но с веселием он видит,
Что в старухе сердце бьется,
Что в ней кровь не охладела.
Очи томны отверзает,
И, вздохнув она легонько:
«Аx! любезной мой, ― вещает, ―
(Зри, сколь Фала почитаю)
Зри его священной образ,
Что скудельничей рукою
Изваян из глины хитро;
Се утеха моей жизни,
Се надежда мне по смерти.
Голод, жажду утоляет,
Нектар он и Амвросия!..»
Бова видит; ужаснулся,
Образ Фала у старухи;
Он дивится… Кто не знает,
Не читал кто во исторьи
Древней, повести народов,
Тому слог наш непонятен.
А Бова хотя и видит,
Но что видит, он не знает.
Так во глазе сетка чувствий,
Ослабев иль уязвленна,
Жизнь, чувствительность теряет.
И то чудно, велелепно,
То божественное чувство,
Чувство зрения изящно,
Чем все вещи для нас в свете
Оживляются шарами
Преломленных лучей солнца,
Вдруг померкнет, тмится, гаснет,
И предметы ярка света
Погружаются в тьму мрака.
День прошел и сочетался
С ночью, или ночь настала
Во очах, ночь непрестанна.
Словом, слеп кто, тот не видит.
Так, истории не знавши,
Не узнал Бова наш Фала,
И был слеп в своих познаньях.
А старуха, то приметя:
«Продолжай, ― она вещает, ―
Свою повесть ты плачевну?.
Бова, вынув платок белой,
Отирает чело старо
Своей нежныя подруги,
У которой пот горохом
В исступленьи показался.
Пот проймет и не старуху,
Когда корча нервы тянет,
Когда мышцы все трепещут,
Грудь вздымается от вздохов,
И упруго сердце бьется,
Так, как древняя Пифия
На треножнике священном
Дрожит, рдеет, стонет, воет…
Ах! всегда в сие мгновенье,
Когда жизнь в избытке льется
Бог нас некий оживляет!
Конец первой песни.