(Городская проза)
Ненужных писем груды на столе.
Счета. Часы. Над полкой ― паутина.
Под пальцами ― уже вот сколько лет ―
Зубцы трескучей пишущей машины.
Окно глядится в мутный, узкий двор;
Маячат люди ― пасмурные тени.
Когда диктует шеф, он холодно, в упор.
Глядит на робко сжатые колени.
На письмах марки вянут на столе,
Кричат о том, что есть другие страны.
Кривится рот унылее и злей,
И колок треск машины неустанный.
И в этом треске злая бьется грусть.
Все ниже гнутся узенькие плечи.
А день ― как жизнь ― так неизменно пуст
И эту боль тупую не излечит.
Ах, этих губ не надо никому,
И не нужны упрямые ресницы!..
Скорее убежать домой и в полутьму,
Чтоб в самый дальний уголок забиться!..
К стеклу холодному припав горячим лбом,
Наверх глядеть в мучительном вопросе,
туда, где Божья длань серебряным серпом
Срезает звездные колосья.
Ненужных писем груды на столе.
Счета. Часы. Над полкой ― паутина.
Под пальцами ― уже вот сколько лет ―
Зубцы трескучей пишущей машины.
Окно глядится в мутный, узкий двор;
Маячат люди ― пасмурные тени.
Когда диктует шеф, он холодно, в упор.
Глядит на робко сжатые колени.
На письмах марки вянут на столе,
Кричат о том, что есть другие страны.
Кривится рот унылее и злей,
И колок треск машины неустанный.
И в этом треске злая бьется грусть.
Все ниже гнутся узенькие плечи.
А день ― как жизнь ― так неизменно пуст
И эту боль тупую не излечит.
Ах, этих губ не надо никому,
И не нужны упрямые ресницы!..
Скорее убежать домой и в полутьму,
Чтоб в самый дальний уголок забиться!..
К стеклу холодному припав горячим лбом,
Наверх глядеть в мучительном вопросе,
туда, где Божья длань серебряным серпом
Срезает звездные колосья.